Алексей Корепанов - Охотники неземные

Гос-споди, какой все-таки день!

Исчез, долго не появлялся, даже беспокойство: не случилось ли чего? Диссертация шла, план выполнялся. Неделя, другая... Пришел вечером, задумчивый и какой-то умиротворенный. Говорил много, и юмор свой мрачный... За окном чернота, на чьем-то балконе белье хлопает на ветру. Да, говорил о том, что следят, легко говорил, с усмешечкой. С облегчением. Или казалось?.. Значит, говорил ему, Кузьмину, должны забрать. Кто? Зачем? Куда? Почему - его, Художника? Почему - сейчас? Отшучивался. Отмалчивался. Потом как-то вдруг заторопился, пожал руку, уходя, - крепко, посмотрел то ли с сожалением, то ли... Сказал что-то, непонятное что-то, то есть понятное, только к чему? О памяти. "То, что нам невыгодно помнить - мы забываем". И ушел. Навсегда ушел, как оказалось.

А потом - день за днем, день за днем. Наконец-то похолодало, и развеялись утренние туманы, и поле за окном покрылось снегом. Но задули теплые ветры, злодейски насвистывая по ночам, и застучали дожди по жести подоконников, и вновь навалились туманы. День за днем, день за днем... Не сиделось, не работалось. Никто не звонил в дверь, никто не расхаживал по комнате, не преображал ее своим загадочным каким-то, чудесным умением. Каталоги библиотеки... Выписки из архивных документов... Походы в гастроном и назад сквозь бурое месиво, и на фоне ватного неба - серые многоэтажные коробки нового квартала. Не бывало еще такой теплой, дождливой и грязной зимы. Возможно, зима просто устала.

Вечером... Да, уже в середине января. Словно толкнуло что-то, заставило отложить ручку, подняться из-за стола, подойти к окну, вжаться лицом в скользкое стекло. Тяжело перекатывалась, липкой массой дышала темнота.

Почувствовал, понял, узнал - Художник больше не придет. Да, именно тогда...

Дорожки, черные деревья, ограды. Песок влажно шуршал под ногами. Как будто вел кто-то, дорогу показывал, как будто нашептывал: "Прямо... Здесь поворот... До скамейки... Направо..." Ослабла ниточка, словно оборвалась. Исчезла. Холмик, растрепанные сосновые венки, черные ленты со смытыми надписями. Могила Художника. Просто - знал: могила Художника.

Воздуха...

Исчез. Ушел. Навсегда...

Ну сколько сидеть, сколько бездействовать, вспоминать? Все равно ведь не рассеется туман, не прорежется солнце, полыхнув амбразурой в серой пелене. Заставить себя встать, оторваться от кресла и что-то делать. Следят... Да никто не следит за ним, это только показалось, это смерть Художника подействовала, это нервы, это возраст - после сорока мы становимся мнительными.

Ну и день...

После сорока. А Художнику было - сорок два? Три? И все-таки... Предчувствовал - или?.. Ну вот же, вот, к чему он это тогда, в один из вечеров, когда наконец-то у горизонта на мгновение открылись белые глаза зимы?.. Душа предчувствует: приходит время вьюг, зима пути покроет тусклым снегом, и, обессилев от нелепиц века и коченея, - больше не спою. Зима болезнь. Зима - болезнь природы. Скрипит простуженно и зло земная ось. С планетой вместе все сильнее устаю и жаль, что до зимы не удалось взлететь. Рукой коснуться небосвода...

Предчувствовал?

И последнее, последнее, Господи, звучит и звучит в голове, плывет медленными струями, разливается, поднимается все выше, словно хочет подмыть берег и обрушить, обрушить... Или дотянуться, достать до кромки, выплеснуть и залить, все залить мерцающей своей водой, добраться до одинокой башни, подточить, подточить основание, хлынуть под тяжелые двери, ринуться по ступеням, ведущим в подземелье, и освободить воспоминание, дать ему воплотиться, с шорохом расправить печальные крылья.

Звучит в голове, тревожит. Однажды вечером, только свет настольной лампы отражается в черном окне. Приглушенный голос Художника...

...Небо меркло, в тоске угасало, и засохшие листья шуршали, и увядшие листья шуршали, и унылая ночь наступала... Ночь октябрьская с неба упала навсегда позабытого года на пространства уснувшего мира, что был полон нездешней печали. Это было у озера Обер, возле тусклого озера Обер, на туманных пространствах Уира, в бледном свете, что тек с небосвода. Это было у озера Обер, где в чащобах селились вампиры, там, в угрюмых пространствах Уира...

Шелестело, шуршало, звенело - и комната растворялась, таяла в звездном небе.

Там однажды я брел по аллее кипарисов - зеленых титанов, кипарисов с моею душой. Брел с Психеей, моею душой... Было сердце мое горячее, чем бурлящая лава вулканов, огненосные реки вулканов, что струятся от гор-великанов там, где гордо вздымается Яник, в отдаленнейших северных странах, где господствует бешеный Норд, где угрюмо вздымается Яник, там, где Северный полюс простерт...

Разговор наш был тих и печален, наши думы - увядшие листья, наша память - засохшие листья. Не заметили ночи вначале, главной ночи забытого года. (Ночь ночей в этот час наступила!) Не заметили мы небосвода, на котором луна не светила, не заметили озера Обер на пространствах уснувшего мира... Хоть и были здесь вместе когда-то, но печальной не вспомнили даты. Мы не вспомнили озера Обер, где в чащобах селились вампиры, там, в угрюмых пространствах Уира...

Плыло, качалось звездное небо, и звучал тихий голос, и не было, не было больше комнаты со столом, креслами и ковром над диваном.

Молча, медленно ночь отступала, притушив своих звезд циферблаты. Утра ждали небес циферблаты. Ночь дорогу во тьме растворила, но забрезжил вдруг свет в вышине, и над нами возник полумесяц, и алмазный возник полумесяц, полумесяц двурогий Астарты перед нами возник в тишине...

Я промолвил: "Дианы теплее, она движется в мире печали, наслаждается краем печали, видит слезы, чащобы, аллею, что лежит под созвездием Льва. Нас ведет сквозь пространства небес в дрему Леты, в объятья небес. Вознесемся, не глядя на Льва, и земные исчезнут печали. Вознесемся сквозь логово Льва в край любви, забытья и чудес".

Но Психея в ответ возразила: "Нет, печальная это звезда, странно бледная это звезда. Торопись - и пока в наших силах, улетим, улетим навсегда". Так со страхом она повторяла, опустив свои белые крылья. Так, рыдая, она повторяла, и ее белоснежные крылья волочились печально и вяло, волочились в дорожной пыли. Волочились печально в пыли...

Тихий голос. Словно старался напомнить что-то, пробудить, растормошить... Давнее, забытое, запертое в подземелье одинокой башни...

Я сказал: "Это только мечтанья, нам не страшен мерцающий свет, свет хрустальный, трепещущий свет. Он Пророчеством в небе сияет, Красота и Надежда нас ждут. Так уверуем в эти мерцанья, нас они не напрасно ведут. Можно верить алмазов сверканью, за собой не напрасно зовут эти тихого неба мерцанья..."

Целовал, успокоил Психею, превозмог ее дрожь и печаль, все сомненья ее и печаль. Так дошли мы до края аллеи, погруженные в таинство дум, молчаливо застыли у склепа, у дверей легендарного склепа... "Что за надпись, - спросил я, бледнея, - на дверях легендарного склепа?" Отвечала душа: "Юлалум. В этом склепе лежит Юлалум..."