Виталий Пищенко - Амальтея (сборник)

Стены отдалялись, и я едва сдерживался от узнавания того, кто смотрел мне в спину.

Я вспомнил, как зимой мы зайцами ехали с Вероникой в автобусе и целовались на задней площадке. В кратких перерывах — на один вдох — она спрашивала: “А вдруг контролер?”, а я касался ее ресниц своими и уверенно отвечал: “Отобьемся”. И не брать билет стало делом чести. Только контролер в самом деле появился.

— И ты заплатил штраф?

— Не драться же мне с той свирепой бабищей! Всякая категоричность — признак ограниченности. Понял?

— Твой идеал — манная каша до горизонта?

— Заткнись!

Я заткнулся и пошел дальше. Тяжелое копье бесполезно оттягивало руку, я зашвырнул его в темноту. Следом отправился пятислойный щит, и едва не снес голову возникшему из темноты кентавру Василию. Василий не обиделся. Был он тих, задумчив и пах дезодорантом. Он молча пожал мне руку и пошел рядом, изредка передергивая плечами и хлеща хвостом по крупу.

— Только пыль из-под копыт, — бормотал он. — Только пыль из-под копыт… Не понимаю, решительно не понимаю. Я хотел сделать ее крылатой. Я уговаривал ее и уговорил, она согласилась. Я — кентавр, а она обыкновенная кобылица, этого бы не поняли. Пусть знаменитых кровей, но — обыкновенная. Кентавр и крылатая кобылица — это уже что-то… Ты меня понимаешь? Я купил самые лучшие крылья, какие только можно найти. Достал у спекулянтов супер-клей “Момент” фирмы Хейнкель… В последний момент она взбрыкнула своим божественным крупом и ускакала. Только пыль из-под копыт бескрылой лошаденки…

Я ожидал чего угодно, но чтоб Василий, хронический холостяк и выпивоха, любитель едко комментировать ритмическую гимнастику и синхронное плавание…

— Что вы всё Василий да Василий! — обиделся кентавр. — Особенный я, что ли? Не такой, как все? У Василия тоже есть сердце… Ах, эти бабки, высокие стройные бабки, этот дерзкий изгиб шеи, шелковистый теплый круп, горящие глаза, эта пеноподобная грива и хвост…

Он глухо то ли замычал, то ли зарычал и ударил себя кулаком по лбу:

— Но ведь бескрыла! Бескрыла!

— А вдруг еще отрастут? — неуверенно предположил я. Василий возмущенно фыркнул, топнул, брызнули из-под копыт искры!

— Отрастут! Как же, жди! Скорее я начну жрать сено! — Он вдруг резко остановился, схватил меня за локти, подтащил к себе и с мольбой проговорил: — Ты скажи, скажи мне, почему мы всегда любим не таких, как мы сами? Почему мы всегда видим их не такими, какими их видят другие? Ты скажи мне…

Что я мог ему сказать? Я и сам не знал. Василий понял.

— Да что там говорить. Не о чем говорить, — сам себя оборвал он, оттолкнул меня и поплелся прочь, весь как-то сгорбившись, уныло шаркая ногами и вяло помахивая хвостом, в котором, как всегда, застряли репьи.

— Бескрыла! Решительно бескрыла. Насовсем! — донесся из темноты его безнадежный голос.

— Два циклопа по лесу идут, один нормальный, а другой Полифем…

— И в Киле, и в Ларисе было полегче.

— Возьмем город — повеселимся.

— А первый-то циклоп и говорит: все, говорит, пришли.

— А второй: здравствуй, бабушка!

— На печени гадал и на бараньей лопатке, кости раскидывал, воду лил, и по всему выходит — возьмем! Быть того не может, чтоб не взяли. Экая силища собралась! Девять птиц пожрал дракон и превратился в бездыханный камень. Возьмем!

— Скорее бы.

В три ряда, корма к корме, от Сигейского мыса до Ретейского, стояли на песке укрепленные подпорками крутобокие черные корабли. Бесчисленные костры раздирали пламенем тьму, отодвигая границу ночи, и по одну сторону этой границы ссорились, ели, играли в кости, точили оружие и готовились к схватке пришедшие со мной, поклявшиеся отомстить за мою обиду аргивяне, локры, чубатые абанты, фессалийцы, копьеносные критяне, а по другую… Я не решался переступить границу света и тьмы и сказать им… Что я мог им сказать? Что передумал? Что не будем мы брать город, не за что мстить? Прав, тысячу раз прав Феогнид: “То, что случилось уже, нельзя неслучившимся сделать”. Ошибся, ребята, скажу я им, в горячке был, не додумал. А город, что ж город, город ни при чем.

Та, которая за его стенами, будет еще неприступней и дальше, сровняй мы стены с землей. Не те стены рушим. Такие дела.

Это им сказать?

Я шел в темноте вдоль кромки света. Шел, не зная куда и зачем., Я знал, уже знал, что не нужно, и не знал, как нужно.

Я услышал знакомые голоса у одного из костров и остановился.

— Даже обладающий знанием поступает согласно своей природе, ибо поведение каждого человека зависит от влияния трех гун.

— Быдло. Все и всё — быдло. Дай прикурить.

— И гуны эти, движущие человеком, — добродетель, страсть и невежество…

— Все так, но пропорции! Пропорции! Каждая личность неповторима, потому как пропорции разные!

— Нет личностей, есть типажи. Старик Феофраст…

— И путь разума выше кармической деятельности. Нужно искать и искать, но не сиюминутное, а бесконечное и вечное. Важен не результат, а процесс.

— Нет, ты послушай, что я скажу, послушай. Сидят два бога на вершине Памира, и один говорит…

— Драть надо! Как Сидорову козу. Кнутом и по субботам. От Земли, от исконных корней нас пытаются увести, в этом все дело, это причина всех бед. Но мы не позволим! Единым фронтом, плечом к плечу, как былинные богатыри! А бабы, что бабы, они силушку любят. Раньше как было? Выдали девку замуж, и не моги рыпнуться, потому — порядок. Это все их штучки, абстрактное искусство, свободная любовь… Разврат! Раскол!

— …а второй и отвечает: Новый Год — это хорошо, но женщина — лучше. Проходит еще месяц…

— Не будем корней своих знать, ничего не будет, растворимся, исчезнем, погибнем. Только этого они и ждут, потому как близок срок…

— …и первый отвечает: женщина — это хорошо, но Новый Год чаще.

— Быдло.

Кто-то расхохотался хрипло, закашлялся. Звякнуло оружие. Блеснули в свете костра фиолетовые ногти, паучьи пальцы коснулись струн кифары, вылетел из прокуренной глотки ломающийся куплет:

— Заткнись! — лязгнуло металлически, и дробью посыпались отрывистые фразы:

— Всем проверить оружие и обмундирование. Выставить дозорных. Потом спать. Хватит пустой болтовни. Слишком много болтаете. Хватит. Говорящий сомневается. Сомневающийся предает. Обсуждать нечего. Мне цель ясна, этого достаточно.

Лязганье перебилось другим голосом, бархатистым, обволакивающе-проникновенным:

— Цель ясна, но средства, друг мой, средства? Мы все целиком на твоей стороне, до определенного, разумеется, предела. Но средства? Она там, за стенами, а стены неприступны. Ворота крепки и запоры надежны. Ты сам имел возможность в этом убедиться. Мы все пошли за тобой, верные клятве, но вовсе не для того, чтобы расшибить лбы. Так как же со средствами, друг мой?