Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца: Фантастические роман и повесть

Там, за этой дверью, все было другое: там звучала музыка. Нам казалось, что за этой дверью — невесомость лунного света, осторожность животных, таинство глубин, — все жило своей чуткой жизнью, пока не ворвался ветер: он смешал земли, и воды, и звезды, растер все в молекулы, оставил хаос, улегся… И вдруг — там, за дверью — взошло солнце и из земли поднялся чистый зеленый листок…

Не знаю, так ли было это. Музыка смолкла; мы тихо ушли, не сказав Каричке, что подслушивали ее игру. До сих пор я так и не рассказал ей о том вечере.

— Иногда я смотрю, она ходит по саду, — рассказывает Рыж. — Ходит, ходит, ну — ничего не делает. Но я хитрый, наблюдаю. Ходит она, ходит, потом, знаешь, запрется и сочиняет. Это точно — сочиняет. А меня хоть на веревке води — я ничего не придумаю.

Мы поднялись на крышу. Ночь была ясная. Самая чистая, самая точная звездная карта висела у нас над головой. Рыж знал ее хорошо. Он называл звезды, большие, и маленькие, и даже те, которые я не видел. Может, он фантазировал? Я заглянул в его лицо. Нет, не обманывал: щурил глаза, вглядывался, искал и… находил.

Он смотрел на черно-белую, самую точную карту неба и видел цветные звезды — голубые, как лед, белые, как электрическая лампочка, оранжевые, как апельсины, красные, как глаз маяка. Так рано утром луч солнца пробегает по серой земле и возвращает миру все краски.

— Рыж, а какая Земля с Марса?

Он мгновенно перенесся на Марс, расставил пошире ноги на ржавом песке, задрал голову.

— Зеленая звездочка. По блеску — как Юпитер с Земли.

— А что тебе, Рыж, больше всего нравится там? — Я боднул ночное небо.

— Там? — Он задумался. — Солнце, когда затмение…

— Крылатое Солнце!

Я увидел его: черный круг Луны и размашистые золотые крылья.

— Так говорили жрецы, — сказал Рыж.

— В самом деле, откуда строители египетских пирамид могли знать про электрон? Ты прав, Рыж. Скажем, так: солнечная электронная корона. Ты не возражаешь против короны?

— Нет.

— А против чего ты возражаешь?

— Что двадцать первый век уже кончился, как говорят некоторые.

— А ты как думаешь?

— Еще посмотрим!

Рыж, мой Рыж, доктор техники. Ты прав, мы уже не вернемся в темный мирок свечи, как не вернемся в прошлое. Даже если вокруг сомкнется пространство, никогда не станем первобытными людьми. Не забудем электричество и плазму, древних греков и создателя единой теории поля. Даже грязный атомный гриб не забудем. Не разучимся говорить на едином языке людей Земли, не разучимся управлять облаками. Мы всегда будем знать стихи, формулы, музыку. И весь этот мир, вся история Земли — в тебе, Рыж, живут в любой твоей клетке, зовут жить дальше. Я вижу это по твоим сияющим глазам, Рыж.

А как узнать, что будет со мной?

Раньше гадали по звездам. Но ведь это предрассудок: звезды молчат.

Мы не влетели в окно, а вошли в парадную дверь больницы и поднялись в комнату Карички. По дороге Рыж обличал себя:

— Мы рассуждали ошибочно. Ну, когда мама спрашивает: куда я иду, а я говорю: никуда. Ведь я просто не знаю своей цели — и все.

— Правильно, Рыж.

— А утром, когда ты позвал, я знал цель. — Рыж порозовел от признания.

Я обнял его за плечи.

— Рыж, — сказал я серьезно, — я помню всегда: ты выручишь в трудную минуту.

— Чего ж тут трудного?

— Понимаешь, я боялся, что Каричка серьезно больна, и потому спешил.

Нет, не те слова! Как невозможно иногда сказать точно! Даже Рыжу, верному, понимающему Рыжу, не смог бы я объяснить, что боялся увидеть равнодушное лицо. Как тогда, в Студгородке, когда смертельно бледный принц датский посмотрел на меня в упор и отвернулся. Что было с Каричкой? Захватила ее всю острая боль Гамлета? Или сковал леденящий свет грязно-белого пятна, подкравшегося в темноте?

…Я вспомнил, как на Совете все вдруг умолкли, посерьезнели, едва стала говорить Мария Тауш. Она провела на лунной станции много лет, узнала полное одиночество — вдали от всех. Можно только молчать, когда видишь такое лицо, красивое и почти прозрачное, а потом улететь на Марс, найти там жесткую губку с колючками — цветок по марсианским понятиям, — назвать этот цветок «маритауш». Так было. Но лучше б не было. Трудно смотреть в такие глаза.

Мы торжественно вошли в дверь, и я уже не боялся увидеть равнодушное лицо. Каричка причесывалась у окна.

— Я сейчас, — сказала она.

У ее ног стоял глиняный кувшин с цветами. Таких цветов я никогда не видел: каждую ветку венчал пушистый белый шар, слепленный из тысячи колокольчиков: горшок словно кипел, выдувая молочную шапку пены.

— Что это? — спросили мы с Рыжем одновременно.

— Это? — Каричка пожала плечом. — Сирень… Но глаза ее хитро блеснули.

— Я сама ахнула, когда увидела, — призналась Каричка. — Это принес Ипатий Нилович. Который прогнал вас.

— Белый халат? — удивился я, а Рыж только свистнул.

— Ага. У него на крыше сад.

— Эх, Рыж, не догадались мы подняться выше!

— Хватит вам летать, — серьезно сказала Каричка. — Только падаете да разбиваетесь.

— У меня нет ни одного синяка!

— Точно, я видел, — подтвердил Рыж. А она вдруг села и вздохнула:

— Я плохая колдунья, Март.

Глаза ее стали печальными. И я принялся убеждать, что все шло хорошо и я обязательно пришел был первым, если б не это проклятое облако. Рыж тоже разгорячился, уселся верхом на стуле и, перебивая нас, показывал, как я летел. Он был сразу и гравилетом, и мною, и Сингаевским, и облаком, и самим собою — болельщиком и моим спасителем. Я впервые слышал, как в суматохе вскочил он в санитарный гравилет и даже держал конец сетки, когда спасатели вылавливали меня из невесомости.

Я и Рыж веселились, а Каричка сидела молча на постели, уперев подбородок в поднятые колени. Тогда, пошептавшись, мы объявили Каричке, что сейчас изобразим, как мы откроем секрет облака.

Я объявил:

— На ковре знаменитые клоуны — Студент и Ежик. Это наша обычная забава. Я, конечно, всезнающий Студент, а Рыж — тот наивный Ежик, который слушается моих глупых советов. Ковер у нас под ногами, парик Ежику не нужен, он и так светится; я мажу щеки белым порошком и сворачиваю из салфетки колпак.

Каричка садится поудобнее. Можно начинать.

Ежик шумно сопит и деловито лезет под кровать.

— Что ты ищешь, Ежик? — спрашиваю я.

— Палку.

— Ты хочешь сыграть нам марш?

— Нет, я хочу драться.

— Прекрасная мысль! Но с кем?

— С облаком, — решительно заявляет Ежик, становясь рядом со мной и показывая, как свирепо он будет драться.

— Это глупо, — говорю я. — С облаком драться нельзя. Вот что: тебе нужна ложка.

— Почему ложка? — хлопает ресницами Ежик.

Я говорю, что вся современная физика не может объяснить строение облака, но я-то знаю, почему оно белое и что скрыто у него внутри.