Павел Амнуэль - Ветер над яром (сборник)

— В извозы дальние с тятяней хожу, а тут с одного на другое место коня под уздцы провести… Эко работа.

Отец с матерью согласились. Уехал, с рудника к домне руду стал возить. Пока телегу накладывают, камушки поинтересней выискивал да в карман складывал. Повозил сколько-то, глядит, притомилась лошадка, он и попросил короб до верху не наполнять. Нарядчик, Аким Сивобоков, это углядел, заругался, кнутом было затряс. Парнишка его вразумлять, дескать, вольный я, кнутом не размахивай. Коли надо, еще ходку сделаю, зачем же калечить коня? Кто рядом был, сказал: “Эко малец, нарядчика урезонил!”. А тому зазорно. “Ну, — думает, — я те посчитаю!” К вечеру начальству докладывает:

— Урок не сполнил, всего три ходки ходил.

Но тут уж мужики заступились, у конторы стоят, не уходят, вызвали конторских: так, дескать, и так, кто сколь сробил — все видели, своеволия не допустим. Начальству лишний шум ни к чему, велело нарядчику как положено посчитать.

К вечеру Фома с попутными мужиками в деревню поехал. У сосновой рощицы приотстал. Тут и скараулил его Аким, остановил коня, намахнулся кнутом. Фомка-то увернулся, наземь соскочил, но концом кнута по крупу Рыжухи пришлось. Понеслась лошадь, Фомка один на один с Акимом остался да, не дожидаясь, покуда нарядчик стегать начнет, на сосну взобрался и кукиш ему показал.

— Слезай! — нарядчик кричит.

А парнишку озорство распирает: камушки, какие недавно собрал, давай в Акима швырять, один в лоб угодил. Сивобоков взревел, на сосну полез…

Мужики, что вперед укатили, сколько-то проехали, оглянулись — нет мальца. Подождали и вскоре глядят, Рыжуха без Фомки во всю мочь скачет. Обеспокоились: “Что за напасть?!” — в обратную сторону повернули. Вскоре рощица показалась, они и увидели — на нижний сук сосны нарядчик карабкается, на верхнем Фомка раскачивается, Акима поддразнивает, камушками швыряет. Сивобоков, пока лез, одежду порвал, на нижнем суку отдохнув, кулаком грозит:

— Ну, теперь пощады не жди! — И выше полез. Мужики сразу подумали: “Доберется — сшибет мальца!”

И на выручку поспешили. Однако Фомка, до самой вершины добравшись, раскачался — его словно пружиной на другую сосну, что недалече стояла, и бросило. Мужики ахнули, да глядят, Фомка за ветку другой сосны уцепился, покачивается. И заговорили:

— Ты гляди, удалец какой!

— Точно бурундук!

— Бурундук и есть!

Парнишка тем временем с ветки на ветку скоренько на землю спустился, на свою телегу вскочил, дернул вожжами, погнал прочь, за ним мужики покатили. Аким же с верхушки кулаком погрозил, раскачался, прыгнуть хотел, да верхушка-то обломилась. Кубарем, бока обдирая, ребра ломая, вниз полетел. Отлежался сколько-то и поковылял к дому.

А про Фомку, как он ловко с сосны на сосну сигал, по поселку да деревушкам окрестным мужики славу-то разнесли, с тех пор его бурундуком и прозвали. У Афанасия к тому времени нога поджила, сани чинить принялся, к зиме готовиться. Фомка по осени с ребятней отправился в кедровик за шишками, мигом на кедры взбирался. Ребятишки снизу кричат:

— Эй, Бурундук, вон ту ветку еще потряси!

Фомка и тряс, только успевай собирать. С одного, другого обтряс, на третий, соседний прыгнуть хотел, на вершину полез, да глядит, на соседнем дереве, на большом суку кошка сидит, не мигая, глазами зелеными на него уставилась. Парнишке бы оробеть, а ему любопытно, глядит. И тут уж она взгляд отвела, сама за толстым стволом скрылась. Думал Фомка — на ближайшей ветке покажется, но из-за ствола… лико девичье выглянуло, и на другой ветке, как на качеле, девка уселась, говорит:

— Экой смельчак, дикой кошки не убоялся. По нраву мне это. Подрастешь — возьму в помощники Бухтарминску долину стеречь. Слыхал про такую? Ну, да будет время — узнаешь. А по деревьям прыгаешь ловко. Не зря в округе бурундуком кличут. Может, и вправду бурундучье обличие обрести хочешь?

Фомка слушает, глазами хлопает изумленно и сам же возьми и скажи:

— А не лишнее этаким уменьем владеть!

— Ну, коли желание есть, побудь им.

Девка за стволом скрылась, а на нижней ветке опять кошка уселась, огнем глаз своих на мальца вспыхнула, и вмиг он в бурундука полосатого превратился, стал шибче по веткам носиться, больше шишек сшибать. Ребятня еле подбирать успевала. Да только глянут откуда шишки падают, а Фомки не видно. Через сколько-то времени собираться домой настала пора, зовут дружка, но лишь бурундук с ветки поглядывает. Покричали, покричали, кедры оглядели, к самому большому подошли и обмерли… С нижней ветки кошка лесная глазами сверкает. Ребятишки шишки побросали, в село припустили. Прибежав, наперебой рассказывают… Взрослые с ружьями на коней… Прискакали, куда ребятня указала, а на куче шишек Фомка сидит живехонек.

— Где был?! — спрашивают.

А он:

— По деревьям лазил, а как спустился, гляжу шишки брошены. Вот и сижу караулю.

Ему про кошку стали рассказывать, а он ничего не помнит. Взрослые Фомку с шишками в село увезли и объявили, дескать, про кошку почудилось. А Фомка, и вправду, как ни силился, ничего припомнить не мог. Мелькнут как во сне две зеленые искорки либо глаза девичьи, а как на землю спускался — в памяти пустота.

Вскоре снег выпал, затрещали морозы, метели завьюжили. В зимние вечера Анисья, мать Фомкина, к соседской старухе и старику с другими бабами прясть да вышивать приходила. В разговорах времечко быстро летит, и девчонки при них рукомеслу учились, Анисья и Фомку с собой приводила. На улке он озорник и шалун, а тут…

Байку аль небылицу какую словно в забытьи слушает, глаза в одну точку уставлены. Тронут за плечо — встрепенется, будто сон отлетел. Девчонки над ним хихикали, бабы головой качали — порченый, думали. Ну да не шумит — и ладно.

Как-то сидели так же вот, песню пели, байку сказали, а одна-то и говорит:

— Слыхали?! У Кузихи ворота вчерась медведь поцарапал, но поутру след охотники не нашли — снег выпал.

В это время на полатях старик-хозяин закашлялся. Сел, ноги свесивши, заворчал:

— Начадили-то! Надо бы лучину фонарем масленичным заменить.

К трубе потянулся, заслонку выдвинул, чтоб вытягивало, и сказал, зевок прикрывая:

— Дураки они — не охотники. Нечто не следы — царапины на воротах? По ним и узнали бы! Медведь ворота бы повалил — споры струхлели, еле держатся, да и кабы встал в рост, сверху бы метки оставил.

Старик Егорий сказал и утих, уснул будто. Бабы песни опять затянули, да вдруг над головами скрип послышался. Егориха мужа окликнула:

— Ты что, старый, ворочаешься?

Егор голову свесил, глаза удивленные:

— А я ничего — тихонько лежу. И сам подумал — послышалось.

Сверху опять треск, урчанье, как у кота мартовского, да тут же стихло. Бабы с девчонками переглядываются, глазами испуганно хлопают. А старик на полатях давай хохотать: