Сергей Волков - Чингисхан 3. Солдат неудачи

— Черные вороны вздумали поймать селезня, — прозвучал из-под мешка глухой голос, заставивший сына Есугея вздрогнуть. — Рабы вздумали поднять руку на своего хана. У анды моего что за это делают?

— Снимите мешок, — чуть помешкав, велел Чингисхан. — И развяжите его. А тех, кто поднял руку на хана своего — истребить на месте!

Стоявшие на коленях джардараны дружно взвыли. Джебе соскочил с коня, на ходу выхватил из-за пояса кривой широкий меч. Этот клинок, сработанный китайскими мастерами, он добыл во время похода на кераитов. Меч разрубал железо как дерево, а по лезвию вился диковинный волнистый узор.

Освобожденный Джамуха с интересом смотрел, как его недавние слуги расстаются с жизнью. Когда последний из джардаранов был обезглавлен и Джебе вытер окровавленный клинок о полу халата, Джамуха перевел взгляд на Чингисхана. Тот по-прежнему сидел в седле и смотрел на бывшего побратима сверху вниз.

Чингисхан долго разглядывал Джамуху, заметив про себя, что тот сильно изменился за годы, что они не виделись. В густых черных волосах Джамухи появились седые пряди, лицо потемнело. Лишь глаза остались прежними — дерзкими, злыми глазами тигра, готовящегося к прыжку.

— Слезай, — сказал Чингисхан и подбросил дров в затухающий костер. Боорчу и остальным он коротко приказал: — Оставьте нас!

Турхауды отступили от костра на тридцать шагов. Джамуха спешился, уселся рядом с побратимом, вытащил из-за пазухи кусок вяленого козьего мяса.

— Я голоден.

— Ты всегда голоден, брат, — заметил Чингисхан.

— Это верно, — расхохотался Джамуха и крепкими зубами впился в мясо.

— Вот мы и встретились с тобой, брат, — негромко, задумчиво произнес Чингисхан. — Я многим обязан тебе. И в первую очередь — жизнью. Поэтому, в память о былой дружбе, хочу я привести тебя в память, пробудить заспавшегося. Ведь ты раньше страдал сердцем за меня, брат!

Джамуха проглотил мясо, отшвырнул недоеденное в темноту. Повернувшись к Чингисхану, он медленно сказал, стиснув наборный пояс:

— В далекой юности, на берегах реки Сангур, мы побратались с тобой, анда, и поклялись в верности друг другу. С той поры минуло множество лет. Было время, когда мы ели одну пищу, говорили речи, которые не забываются, и укрывались одним одеялом. Потом волею злых людей, недругов наших, разошлись наши пути, и кони наши побежали в разные стороны. Кровь встала между нами, анда. Теперь же проявляешь ты милость, Темуджин, и призываешь меня возродить былую дружбу… Но разве можно скрепить сломанный клинок, разве можно склеить переломленную стрелу? Не сдружились мы с тобой, когда было время сдружиться. Ныне ты — царь над царями, владыка степи, тебя подняли на белом войлоке и все враги пали от руки твоей. И дружбу ты подаешь мне, как милость свою.

Чингисхан дернулся.

— К чему тебе дружба моя, коли у ног твоих весь мир? — продолжал Джамуха. — Если я приму ее — в тяжелом сне и днем ясным будешь ты думать обо мне — и не верить.

Сын Есугея попытался возразить, но Джамуха властно оборвал его.

— Молчи, Темуджин! У тебя мудрая мать и умная жена. У тебя сильные братья и верные друзья. Тебя боятся враги. Вот почему ты стал Чингисханом! А я… Я — острая колючка в твоем плаще, кусачая блоха в твоей шубе. Поэтому не прошу — по праву анды требую: отправь меня поскорее на небесные луга. Там я буду молить за тебя Тенгри и тем сослужу тебе службу.

— Что ты говоришь? О чем просишь?! — пораженно пробормотал Чингисхан.

— Казни меня, Темуджин, анда мой, — крикнул Джамуха, вскакивая на ноги. — Казни по обычаю предков, без пролития крови, чтобы душа моя не вышла наружу и не затерялась в этих диких землях. Ну!

— Нет!

— Я не принимаю твой милости, Чингисхан! — снова крикнул Джамуха, крикнул так громко, что стоявшие спиной турхауды обернулись, взявшись за рукояти мечей. — Убей меня!

— Нет.

— Пойми, анда, — Джамуха вдруг упал на колени, заглянул своими желтыми глазами в холодные глаза Чингисхана. — Я всегда буду мешать тебе. Я встану поперек всех твоих замыслов! Волк и тигр не уживутся вместе, и целой степи нам будет мало! Если ты оставишь меня в живых, если отпустишь…

По-медвежьи грузно Чингисхан поднялся и встал перед Джамухой.

— Ты выбрал.

— Да, анда. Прощай.

— Прощай, Джамуха-сечен. Счастливой тебе жизни в Небесной степи…

Пальцы Чингисхана сомкнулись на шее побратима. Джамуха развел руки в стороны, закрыл глаза, засучил ногами, захрипел… Вскоре его бездыханное тело повалилось к ногам сына Есугея-багатура.

— Похороните Джамуху-сечена как хана, — слова Чингисхана, обращенные к приблизившимся нукерам, звучали глухо, словно это его шею сжимали безжалостные пальцы палача. — Здесь, на этом холме. Утром мы возвращаемся.

Утром мы прощаемся. Соломона Рувимовича встречают родственники. Дородный мужчина в длинном кожаном плаще на меху и женщина в богатой белой шубе обнимают старика и под руки ведут его сквозь вокзальную толпу. Я смотрю им вслед, закидываю сумку на плечо. Мне тоже пора.

Звоню Гумилеву. Договариваемся встретиться у памятника Пушкину. Я приезжаю туда первым, сажусь на холодную лавочку. Вокруг кипит жизнь. Мимо меня проходят хихикающие стайки молодежи.

Скоро Новый год, витрины магазинов и кафе увешаны разноцветными гирляндами, у кинотеатра «Россия» рабочие с помощью подъемника наряжают огромную елку.

На кинотеатре — большая афиша: постаревший Никита Михалков в довоенной советской фуражке, рядом какие-то незнакомые мне люди, девочка в панамке. Фильм называется «Утомленные солнцем». У касс — очередь.

Гумилев появляется минут через пятнадцать. Я к этому моменту успеваю здорово замерзнуть. Андрей весел, на лице молодецкий румянец. Он не сразу узнает меня без бороды:

— Ничего себе! Да ты лет на десять помолодел.

— На четырнадцать, — я киваю на скамейку. — Присаживайся. Я так понимаю, все получилось?

— Получилось? — он широко улыбается, но садиться не спешит. — С перевыполнением! Пойдем, в тепле посидим…

— Куда? — настороженно спрашиваю я.

— Куда-нибудь, — он пожимает плечами. — Не здесь же сидеть. На холодном вообще сидеть вредно, не знаешь разве?

Я поднимаюсь с ледяной скамейки. Да, пожалуй, парень прав.

— Пойдем, — он показывает куда-то в сторону от бульвара. — Там есть один кабачок…

Мы спускаемся в подземный переход, где, по-моему, еще холоднее, чем на улице. Выходим на тускло освещенную улицу, Гумилев уверенно идет впереди.

Сворачиваем в какой-то темный переулок. Моя рука сама скользит в карман, нащупывает холодную рукоятку ТТ. После казанских событий мне всюду мерещатся засады, кажется, что вот-вот из-за угла выпрыгнет убийца с лицом застреленного мной лысого бугая… Но напрягаюсь я зря: пройдя еще метров сто, мы сворачиваем в какую-то подворотню, где над дверью в стене горят ядовито-зеленые буквы: «Палермо».