Юрий Бурносов - Революция 1. Японский городовой

– Вы, юноша, не перестаете меня удивлять, – бормотал поручик. – Приедем в Петербург – непременно к Кюба! Непременно! Познакомлю вас с интереснейшими людьми… и дамы, знаете ли, будут впечатлены…

– Ты мне вдвойне как сын, – говорил негус прочувствованно, качая головой. – Это ли не чудо?! Снова ты спас меня, русский… Ты послан мне свыше, не иначе. Не может быть, чтобы такие вещи происходили случайно!

Гумилев не стал говорить, что Джоти Такле скорее целился именно в него, нежели в Менелика. Да он и говорить-то не мог – лишь хватал воздух ртом, как вытащенная на берег рыба. Курбанхаджимамедов продолжал осматривать рану Гумилева, но не нашел ее, зато обнаружил металлического скорпиона.

– Вот что вас спасло! – заявил он. – Пуля угодила в статуэтку и срикошетила. Поди ж ты, даже отметины не осталось…

Негус осторожно взял у поручика фигурку скорпиона и покрутил в руках, поспешно вернул и спросил Гумилева:

– Где ты взял эту вещь?

– Это подарок… Подарок от человека, которого я случайно спас в Джибути от грабителей… – сумел выдавить из себя Гумилев.

– Это очень странный подарок, – покачал головой Менелик. – Я даже не знаю, добром или злом отплатил тебе спасенный… Впрочем, со временем ты сам это поймешь.

Гумилев с неожиданной для себя поспешностью выхватил у поручика фигурку и сжал в кулаке. При этом он сильно укололся, но продолжал сжимать ее, чувствуя, как кулак наполняется горячей кровью. Скорпион словно бы пульсировал в ней, но от странного ощущения Гумилева отвлек негус. Он велел принести из своей спальни кувшинчик с остатками яда и подал его толстому фитаурари.

– Пей, – велел он властным голосом. – Эйто Легессе погиб, как воин, в бою. Ты недостоин такого, ты пытался отравить меня тайно. Потому – пей. Пусть люди видят, что бывает с теми, кто хочет обмануть негуса негести.

Джоти Такле обвел толпу умоляющим взглядом, потом глубоко вдохнул и принял кувшинчик. Приосанившись, он осушил его одним глотком, тут же схватился за горло и упал. Агония была короткой, на толстых губах выступила розовая пена, глаза закатились...

– Мои враги милосердны, – кивнул негус удовлетворенно. – Вижу, что я бы умер от этого яда быстро.

Потом он повернулся к Гумилеву и сказал с большим сожалением:

– Я не могу взять тебя с собой, хотя и дважды обязан тебе жизнью. Не буду объяснять почему – ты и сам понял. Отправляйся домой, тебе уже есть о чем складывать стихи.

Тяжело ступая, Менелик ушел в свою опочивальню. Курбанхаджимамедов помог Гумилеву подняться и повел его в комнату, где уложил в постель и напоил своим излюбленным шустовским – судя по всему, запасы коньяка у поручика имелись солидные.

– Раз уж негус велел вам ехать домой – возвращайтесь, – сказал он, – а я двинусь далее, к Булатовичу. Когда вернусь в Россию, непременно вас отыщу. И разожмите наконец кулак – эта штука острая, еще поранитесь.

«Я уже поранился», – хотел было сказать Гумилев, но когда разжал кулак, то увидел, что крови на нем нет. Зато металлическая фигурка скорпиона теперь поблескивала в огнях светильников красным, кровавым отблеском.

– Кстати, эти чертовы факелы все так меняют… Мне только что показалось, что у вас, юноша, глаза стали разного цвета – совсем как у той красотки в меблированных комнатах, – сказал поручик.

Гумилев ничего ему не ответил.

– А часто ли вам встречались львы?

– А гиены в самом деле весьма опасны?

– А что вы делали, когда на вас нападали абиссинские дикари?

Вопросы сыпались на Гумилева, словно из рога изобилия.

Это был декабрь 1912 года, а сидел Николай Гумилев в помещении Петербургского университета, и собравшиеся донимали его вопросами, будучи наслышаны об африканских путешествиях.

– Львы в Абиссинии вовсе не бродят по улицам, как почему-то принято думать, – терпеливо и устало объяснял Гумилев. – Чтобы увидеть льва, его нужно искать неделями, поехав в отдаленные провинции. Что касаемо гиен, то они весьма трусливы, едят в основном падаль, и если вдруг решатся напасть на крупное животное, то разве что с большого голода и собравшись в стаю. Людей они и подавно не трогают, боятся оружия.

– А дикари, дикари?! Что же дикари?! – напомнил всклокоченный студент, видимо, обчитавшийся лишку статей про путешествия Стенли и Ливингстона.

– Дикарей как таковых в Абиссинии довольно мало, потому что все племена живут цивилизованно, как и подобает приличным людям, соблюдают все существующие законы, а возникшие споры стараются решать судебным порядком. А уж чтобы напасть на проезжающих путников – этого им и во сне не приснится.

Всклокоченный неприлично фыркнул. Видимо, из беллетристики он знал о нравах и обычаях абиссинцев значительно больше, нежели Гумилев, неоднократно разделявший с ними трапезу и спавший под одним одеялом.

Ответы явно не устраивали и остальных собравшихся, и Гумилев печально подумал, что разрушать легенды значительно труднее, чем их создавать.

За минувшие с последней гумилевской экспедиции в Африку годы произошло множество событий – великих и незаметных, забавных и печальных. К главнейшим из них, несомненно, следовало отнести смерть отца и скорую после того – что делать, коли так вышло – женитьбу на Ане Горенко. Разумеется, про Фатин он ей ничего не рассказал…

После свадьбы молодые уехали в Париж, а осенью того же 1910 года, устав терпеть многочисленные обиды со стороны Анечки, или Аники, как он ее теперь называл, Гумилев предпринял новое путешествие в Африку, побывав на этот раз в самых малодоступных местах Абиссинии. И в тот же год, столь богатый на разное, вышла третья книга стихов Гумилева, наконец-то принесшая ему широкую известность – «Жемчуга».

А совсем недавно родился сын Левушка.

Гумилев часто думал над этим рождением новой жизни, в котором он принял самое непосредственное участие, и признавался себе, что не понимает до сих пор, что с этим делать.

Он любил сына – просто не знал, как его любить. К тому же его жена, Аника, начинала казаться ему чужой. Слишком чужой с ее монашески строгим лицом, серыми неулыбчивыми глазами, со стихами, которые он ценил, но которые давно уже были явно не о нем и вдохновлены не им…

Ахматова чаще молчала, чем говорила, и к сыну относилась ровно так же, как к мужу – почти никак. Может быть, именно поэтому Гумилев стал уделять еще больше внимания творчеству и внутрилитературным интригам и скандалам. Хотя и здесь не обошлось без Ахматовой: именно она вместе с Гумилевым, Мандельштамом, Городецким, Зенкевичем и Нарбутом числилась в основателях нового и весьма спорного литературного течения под названием «акмеизм».