Журнал «Если» - «Если», 1992 № 02

Где грань, разделяющая привычное и удивительное? Ответ в решении проблемы выбора. Выше мы говорили о двух видах выбора: личностном, с неопределенностью исхода, и выборе, за которым все прогнозируется, все предсказывается. Если в историю культуры, как лакмусовые бумажки, опустить эти характеристики, станет ясно, что борьба всегда идет между типовыми и нетиповыми ситуациями. В одних культурах обычно побеждают типовые ситуации, это культуры полезности. Однако существуют ситуации, когда даже малое воздействие может изменить историю, сбить ее плавное движение. Лауреат Нобелевской премии бельгиец Илья Пригожин называет такие периоды бифуркацией. До них события развиваются по закону маятника, когда стимул определяет реакцию, а сказанное слово вызывает соответствующее действие. Но стоит попасть в зону бифуркации — и все. Нарушаются причинно-следственные связи, даже малый сигнал может повести всю систему в непредвиденную сторону. Помните рассказ Бредбери: человек, попавший в прошлое, нечаянно раздавил бабочку — и вернулся в абсолютно другой мир. Если переходить к личностям, появись тот же Сахаров в какой-то другой системе, в другой стране, он мог бы писать сколько угодно. Для советского общества его путь остался бы нереализованным. Видимо, не только Андрей Дмитриевич — существовала группа, которую я бы назвал группой возможностей и которая «взорвала» манкуртский путь развития. Они были неадаптантами, неприспособленцами, они работали на культуру достоинства. Мне страшно нравится высказывание Стругацких: ты немножко мутант, но ты хороший парень. Оно точно отражает отношение «простых людей» к индвидуальности в культуре, которой «прощают» некоторую необычность поведения за то, что «ты хороший парень» (а средний человек обычен и уж, конечно, хороший парень).

Да, общество не может состоять только из лидеров, в нем должны быть люди ведомые. Однако, по Гегелю, феноменологию духа надо прострадать. Одно дело сознательный выбор. И другое, когда люди следуют указке подобно стаду овец, бегущих за бараном. В каждом из нас сидит сверх-я, инструктор или инспектор, который корректирует наши решения. Он есть всегда, идешь ли ты на митинг или целуешься в постели. Но одно дело, когда человек вступает в диалог с этим инспектором, и совсем другое — когда инспектор восседает в пространстве личности на некоем троне и, словами Галича, «знает, как надо», а человек забывает о его существовании. Отсюда и стремление сидеть в воньком уюте, страх войти в открытую дверь, где ты ответчик за собственные решения. Манкуртное поведение освобождает от ответственности — оно же освобождает и от комплексов неполноценности. Дает защитный слой. Мы как все, даже лучше всех. Вот простой ключ к очарованию национализма. Мы правы, потому что мы русские (евреи, украинцы и т. д.), а они не могут быть правы, потому что не русские (не евреи, не украинцы…) А ведь комплекс неполноценности, по Адлеру (один из последователей Фрейда), — двигатель развития личности. Он защищает ее от опасности ограниченности, самонадеянности, от «я знаю, как надо».

Какой здесь может быть прогноз? Узловые этические проблемы отечественной культуры, я имею в виду традиционную русскую культуру, сосредоточены вокруг боли человеческой, того, чтобы понять, пожалеть, со-страдать. Мы привыкли быть страдающим обществом. Проводились эксперименты с шестилетками: выяснилось, что дети явно со-радовались успеху, победе другого. В семь лет девочки перестали со-радоваться, мальчики еще некоторое время продолжали… А потом они могли сострадать, помогали в беде, но во втором-третьем классе не осталось уже никого, кто мог бы радоваться успеху другого человека как своему. Люди могут сострадать, а сорадоваться только ангелы, сказал один немецкий поэт. Ангелы, подобные Янушу Корчаку, сказавшему: «Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается», — предвестники, я на это надеюсь, культуры достоинства.

P.S. «Не думаю, чтобы мысль о продолжении жизни целого „человечества“ могла бы успокоить личность. Ведь все наши интересы, все связано с личностью именно потому, что мы живем мыслью… Далее, ведь если гибнет личность, то гибнет и „человечество“, потому что и его дорогая нам сторона того же характера, что и дорогая сторона личности. Кроме того, совершенно одинаковы условия, указывающие нам на гибель личности, как и на гибель „человечества“, или масс организованных. Все дело лишь в численных отношениях, но они уже теряют значение, раз мысль уже привыкла орудовать с численными отношениями».

В.И.Вернадский. Дневники.

Удивительно, как быстро советские издатели и читатели признали Роберта Хайнлайна. Впрочем, стоит ли удивляться: когда в 1987 году «Локус», ведущий информационно-критический журнал США, освещающий новости и проблемы фантастики, опубликовал результаты опроса читателей, Хайнлайн был признан лучшим писателем-фантастом за всю историю существования жанра, причем с колоссальным отрывом по числу голосов. Ранее подобный опрос проводился в 1973 году — результат был тот же.

Более удивительно, скорее, то, как долго этого писателя, издаваемого и читаемого во всем мире, не признавали у нас. Хотя, наверное, тоже все понятно. Любое произведение Хайнлайна это — яркая, нередко категоричная иллюстрация его убеждений, которые, надо сказать, довольно часто не совпадали с представлениями нашей литературно-переводческой номенклатуры.

Теперь этих «критиков» не вспоминают, а Хайнлайна, к счастью, печатают и читают. Однако мне всегда было немного жаль тех, чье детство и юность прошли без его замечательных книг.

Роберт Ансон Хайнлайн родился 7 июля 1907 года в городке Батлер, штат Миссури, в семье, где, кроме него, было еще шестеро детей. Закончил школу в 1924 году, два года проучился в университете Миссури, затем поступил в Военно-Морскую Академию в Аннаполисе. С 1929 года служил на флоте, но был уволен в запас по состоянию здоровья. Однако сидеть без дела он не мог просто по складу характера и в 27 лет поступил в Калифорнийский университет, где изучал математику и физику. В предвоенные годы ему довелось перепробовать множество профессий — приходилось заниматься и продажей недвижимости, и политикой, работать в добывающей промышленности и в строительстве, так что в литературу он пришел довольно поздно — первый его фантастический рассказ «Линия жизни» увидел свет только в августе 1939 года.

Надо сказать, что Хайнлайн увлекался фантастикой с детства, лет с девяти, постепенно добавляя к классическим произведениям Верна, Уэллса, Хаггарта и Бэрроуза все, что выбрасывалось в те годы на книжный рынок, — от «Электрического экспериментатора», который издавал Хьюго Гернсбек, до появившихся позже «настоящих» фантастических журналов. Возможно, столь подробное знакомство с жанром и привело к той удивительной изобретательности начинающего автора, которую сразу же отметили в его произведениях читатели.