Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Слава не ответил. Его это не тронуло. Друзья и любимые отодвинулись далеко, почти за горизонт, скрылись в мутном, желтоватом от непогодливого солнца воздухе, как вялые рыбки в зацветшем аквариуме. Зачем все копится? В сущности, у нас только остаются, что старые мятые фантики когда-то пережитого счастья, гладкие обороты листов с проступающими чернилами неприятностей, конфетти с непонятно к чему словами и буквами. Опять мусор. Только мусор. Исключительно мусор. Зачем же мы так мнем и стрижем свою жизнь, превращаем ее в черновик, выдираем листы и не делаем домашних заданий? Не хотим приумножать скорбь. Бомжуем на жизни, ночуем на ней, печем картошку.

Город превратился в голую землю, земля поросла сосновым лесом. Трудно вновь привыкать к изменению масштабов. Мы растем, мир растет, но мы всегда его обгоняем. Вселенная, мнимая бесконечность, кругосветные путешествия - слишком абстрактны, не вмещаются в нас, не становятся рядом, их просто нельзя потрогать (может, Марина права?).

Верхушки деревьев почти смыкались над слишком прямой дорогой, подпирая опухшее от водянки небо, чья грыжа провисала вниз. На ближайших соснах были видны угловые надрезы, желтые от проступавшей смолы, стекающей в привязанные внизу горшочки. Дальше деревья теснились как спички в только что купленном коробке, иголки, вопреки поверьям и параграфам из "Природоведения", если не пожелтели, то побурели, словно испортившаяся от хранения картошка, потерялись среди мокрой, истрескавшейся коры. Лес угрюмо скалился кариесными и нечищеными зубами, дышал гнилой зимой.

Покой. Тоска. Пустота. Символы веры червя.

Потом слева деревья расступались, исчезали, позволяя видеть второй городок, условно называемый "вертолетческий", издали похожий на угрюмое скопление черных бараков и древних приземистых багровых домов, опутанных, связанных и стянутых в неопрятный веник сеткой рабицей, помято повисшей на покосившихся деревянных столбах. Рядом с городком растекалось громадное бетонированное поле, словно лужа с выпирающими комьями грязи ангаров, укрытых брезентом загадочных машин и совсем уж несуразными в таком месте закопченными вертолетами, лениво обмахивающимися обвисшими от погоды винтами.

В автобусе насторожились - к перекрестку подъезжал еще один ПАЗик. Поначалу соперник полз довольно медленно, стараясь въезжать в многочисленные лужи кривой дороги как чемпион по прыжкам с трамплина - без плеска и брызг, погружаясь в них с опытностью гиппопотама. Затем скорость его возросла, вода захлестнула слабо-коричневой пленкой окна, но Саша, под вой школьников, тоже прибавил, вертолетчики запнулись на въезде на шоссе и остались пока позади. Болельщики ревели, гонки начались.

Дорога вела в бывшую столицу бывшего Мекленбургского герцогства Шверин, но в такое время (утро, осень) она была пустынна, как на рисунке не умеющего рисовать машинки школьника. Дети и водители могли резвиться как хотели. Илькин отец не возражал. Ради азарта автобусы попеременно уступали лидерство, но когда впереди появились широкие белые ворота первого городка, гонка пошла не на шутку. Чуть ли не прижимаясь боками, словно при абордаже, автобусы неслись к финишу, испытывая нервы друг друга. Все скопились на левой стороне (соперники - на правой), Славу распластали на окне, проложили молча и горестно страдающей Мариной, строили рожи (самая жуткая, естественно, получилась у Славы), свистели, жестикулировали, лишь Вова Дубинин остался на своем месте и невозмутимо комментировал:

- До столкновения с воротами у нас осталось двадцать секунд. Прошу всех рассесться по своим местам и покрепче прижать к животам свои портфели, дабы облегчить опознание обгоревших трупов. До столкновения осталось пятнадцать секунд. Еще раз повторяю...

Если верить Вове, а он, как чувствовал Слава, знал в этом толк, то через несколько секунд ПАЗики должны были влепиться в белеющую преграду, легко пробить воротную жесть, но повиснуть на крепких стальных балках, оставить на них большую часть крыши, насорить стеклами, искорежить колеса, потерять равновесие, завалиться синхронно на бок, пойти юзом, сцепившись торчащими во все стороны обрывками кузовов, остановиться, столкнувшись с каким-нибудь деревом, и согреться огнем.

Погода считала необходимыми более яркие декорации - кто-то одним махом содрал старые - мокрые, с потеками и грязью, набросил светлое небо, рассыпал сухую желтую и красную листву, посыпал песочком выемки от луж, вдунул облака, протащил мимо автобуса магазинчики, кинотеатр, аэродром, дома, разгладил светло-песочное здание школы с громадными сверкающими окнами, коричневатыми площадками вокруг, кустами и дорожками, по которым шли дети с красочными горбами ранцев.

ПАЗик остановился на повороте, в проходе между рядами образовался затор - все торопились первыми выбраться на улицу, чтобы не быть последними и, следовательно, дураками. Мимо автобуса шаркал Криницкий - эталонный двоечник школы, обряженный в нечто обвисшее, раздутое от долгой и изматывающей носки. Тяжесть невыученных уроков кренила его к земле и одной рукой ему приходилось придерживаться за сетку забора.

Теперь Славе его было жалко. Какова была жизнь этого человека? И была ли она вообще? Спросить? Вот только не помню его имени. Фамилия осталась, а имя сгинуло. Одни родовые признаки и ничего индивидуального. Взять его за шиворот, прижать к умывальнику и выдохнуть ему в лицо, испуганное и двоечное, "Привет, Криницкий! Уж ты-то точно должен быть рад".

Идея хорошая.

Он шел к выходу из автобуса вслед за Мариной, обдумывая мысль. Ребристый резиновый пол, обтертые сидения, сводчатая крыша, тяжелая дверь, никак не подходящая к школьному автобусу габаритами и упругостью резинового ремня, не дающего ей раскрываться полностью и возвращающего в исходное положение. Слава толкнул дверь, слез и с силой захлопнул.

Что-то ему не понравилось - то ли хлопок, то ли странное молчание возникшее вокруг него. Пока он поворачивался, мысли растерялись, в груди стало горячо от пренеприятнейшей смеси страха и стыда, кто-то попытался уцепиться за него, дипломат неуклюже занесло и он больно ударил по коленям, но это все были мелочи - дрянная рамка к главной картине. Все-таки Вова. Его белое лицо торчало в окне двери, как в телевизоре, и сам он напоминал загримированного, черно-белого и, в общем-то, не страшного вурдалака из сериала про Дракулу. Дракула и женщины, Дракула и мужчины. Это - Дубинин и палец, который он как раз поднял перед собой, собираясь пригрозить Славе. От легкого покачивания последняя фаланга откинулась, как крошечная крышечка кофейника, повисла, оттуда в стекло ударил фонтан крови, а Слава подумал, что такое уже перебор.