Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо

Вообще, мне кажется, эта скованность в движении мысли случается у меня теперь чаще, чем прежде. Впрочем, нет, не совсем то: я хочу сказать, что с недавних пор стал замечать ее, а была она прежде или нет - этого я не знаю.

С Альмаденом происходит что-то неладное: он почти не разговаривает, глаза его - сплошные зрачки, зияющие чернотой, которая нагоняет тоску и бессмысленный, животный страх. Откровенно говоря, я предпочитаю не встречаться с ним лишний раз.

Замечает ли эти перемены в Хесусе Джулиано? Он говорит, что я преувеличиваю, хотя кое-что, мол, есть. Я уже два раза советовал ему поговорить по душам с Хесусом, но оба раза он отвечал мне, что Альмаден сам проявит инициативу, коль скоро у него возникнет нужда исповедаться. Если я правильно понял его, этот ответ мог означать для меня только одно: не суй носа не в свое дело.

Не понимаю все-таки, зачем Альмадену понадобилась эта поездка в Боготу? И как это он оказался вдруг полицейским офицером?

Вчера по телевидению передавали интервью с начальником столичной полиции комиссаром Марио Гварди. Программу мы смотрели втроем: Джулиано, Хесус и я. Хесус оставался безучастным, как слепой, перед которым разыгрывают пантомиму в вакуум-камере, а Джулиано сначала был сосредоточен до оцепенения, но потом, когда Гварди стал распространяться о новых методах организации полицейских частей, принципиально новых формах психологического контакта с рабочими, он заерзал в своем кресле и, наконец, вскочил, занося правую руку локтем к экрану. Мне показалось, что он хочет разбить кинескоп; однако, растирая кистью лицо, Джулиано тут же обернулся и уже спокойно, очень спокойно сказал:

- Когда таким беспардонным бахвалом оказывается итальянец, мне бывает стыдно называть себя итальянцем.

- Извините, Джулиано, но я не вижу никакого бахвальства в его словах. Другое дело, просто невозможно понять, в чем же суть этих его принципиально новых методов организации.

- Н-да, - согласился Джулиано, - пожалуй, вы правы, я тоже ничего не могу понять. Может быть, он имеет в виду не организацию, а нечто иное?

- Возможно, хотя синьор Гварди - очень дельный человек и для своих мыслей умеет найти нужные слова.

- Ах, да, - пробормотал Россо, - вы ведь знакомы с ним. По делу Кроче.

- Кроче? Кроче, Кроче... мне очень знакомо это имя, но откуда? Помогите вспомнить.

- Зачем? - он положил руку мне на плечо. - Ей-богу, не стоит.

- Но я должен вспомнить.

- Должен! - Джулиано улыбался, прежде я не видел у него такой улыбки, проникновенной и тоскливой. - Разве самый спасительный дар человека - помнить, а не забывать?

- Ну, это - философия, синьор, а кроме нее, существует еще практика.

Он не ответил. Он слушал, как диктор благодарит комиссара Гварди и рассыпается перед ним с неувядающим красноречием идальго в пожеланиях успешной деятельности на благо всего общества, всей Колумбии.

- Да, - спохватился Джулиано, - чтобы не забыть: завтра я улетаю в Боготу. Вернусь, видимо, к вечеру. Во всяком случае, не позднее следующего полудня.

Он не вернулся ни к вечеру, ни в следующий полдень - мы увиделись только четыре дня спустя. Он был очень собран и предупредителен, но у меня не проходило странное ощущение, что эта внешняя подтянутость дается ему чуть не из последних сил. Он справился о моем самочувствии, а потом, как бы невзначай, просил передать ему все материалы наших с Альмаденом исследований по энергетике митохондрий.

Я ответил кивком, но это, видимо, не удовлетворило его, и он повторил:

- Все без исключения, синьор Прато. Сегодня же.

Вечером к нам нагрянули гости из Боготы. Только один из них был знаком мне - Марио Гварди. Едва увидев меня, он раскрыл обе руки для объятий:

- Умберто, дорогой, какое это счастье встретить на краю света земляка!

- Французы правы, синьор Марио, весь мир - это одна большая деревня. А вот ваша фантастическая карьера - она действительно достойна восхищения.

- О, - воскликнул Гварди, - что для норманна - гипербола, то для латинянина - норма!

- Увы, - притворно вздохнул Россо. - Но, синьоры, разрешите представить вам нашего сотрудника доктора Умберто Прато.

Все четверо поочередно склоняли головы, когда Джулиано называл их имена. Имена эти ничего не говорили мне, и я не старался запоминать их. Я понял только одно: эти четверо супермены от химии и машиностроения, которые сочли своим долгом принести, как они сами выразились, дань почтения крупнейшему биохимику современности синьору Джулиано Россо. Однако сам "крупнейший биохимик" не откликнулся на их панегирик даже улыбкой - он был демонстративно сух и корректен, как знаменитый в середине века своей чопорностью президент Франции.

Битый час мы говорили. О чем? Честное слово, я решительно не могу вспомнить, потому что весь час перед моими глазами кружили и петляли какие-то химеры, подбираясь к чему-то невидимому, но жизненно важному для каждой из них, и мне нужны были огромные усилия, чтобы видеть не этих вот химер, а живых людей, сидящих рядом со мной.

Затем все мы - пятеро гостей, Россо и я - вышли к фонтану, оттуда по просеке на кольцевую аллею, л люди из Боготы принялись превозносить здешнюю территорию, спохватываясь всякий раз, как будто вспоминали вдруг, что хозяин лаборатории предпочитает сдержанность. Джулиано не прерывал их, а потом, когда наметилась четкая, устойчивая пауза, задумчиво, словно для себя одного, произнес вполголоса:

- Мне было бы очень досадно расстаться с этим. Но случаются пожары... взрывы. Кто может все предвидеть? Даже Он, Джулиано поднял палец, - не всегда знает наперед, когда придется включить рубильник и громыхнуть.

- Великолепно, великолепно! - захохотал Гварди. - Ученый - и такая бездна поэзии!

Синьоры из Боготы тоже смеялись, но, когда вернулась тишина, казалось неправдоподобным, что за мгновение до этого здесь, на кактусовой аллее, хохотали и смеялись.

- Да, - обратился Гварди к Джулиано, - а почему среди нас нет синьора Альмадена?

- Хесус нездоров.

- Нездоров? - переспросил синьор, имени которого я не запомнил.

Джулиано посмотрел на него, и синьор понимающе улыбнулся. Но Джулиано вдруг вспылил:

- Хесус Альмаден очень нездоров.

На следующее утро гости выехали в Пуэрто-Карреньо, а оттуда - в Боготу. Однако спустя три часа одного из них - Марио Гварди - я увидел снова, когда он выходил из кабинета шефа. Джулиано стоял в дверях.

- Хелло, Умберто, - крикнул Гварди, - я к вам.

С четверть часа он горестно вздыхал и сокрушался, вспоминая нашу прекрасную мать Италию; затем принялся поносить Колумбию, клянясь, что плюнет на свою карьеру и вернется в Европу.

- А вы, Умберто, вы хотели бы домой, в Италию?

- Трудно ответить, Марио: что-то мешает мне.

- Я понимаю, - сказал он сочувственно, - вы не можете забыть смерти Витторио Кроче.