Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо

- Конец двадцатого века, инспектор Гварди, - и такая чудовищная средневековая чушь!

- Совершенно верно, - согласился он покорно, - чушь, я бы сказал, архичушь, доктор.

Теперь он откровенно, отбросив всякие джентльменские увертки, рассматривал меня с ног до головы, как экспериментатор в своей лаборатории рассматривает высокоорганизованную особь, в поведении которой ему не все ясно. Возможно, это был профессиональный взгляд детектива, но я чувствовал себя отвратительно. Он же продолжал осматривать меня беззастенчиво, и я ощущал его взгляд даже на своих ногах, хотя они были упрятаны под столом.

Закончив осмотр, он спросил вдруг, как я отношусь к оборотничеству, верю ли я в вукодлаков, вервольфов и чем, по-моему, объясняется грандиозное изобилие оборотней в пятнадцатом-шестнадцатом веках.

- Заметьте, - подчеркнул он многозначительно, - люди сами объявляли себя оборотнями и сами же доносили на себя.

- Синьор Марио, - сказал я спокойно, - не хотите ли вы, чтобы я воскресил средневековье доносом на оборотня Умберто Прато? Не хотите ли вы заверить меня, что сыскная полиция готова мне помочь в этом?

- Нет, доктор, - ответил он решительно, - сыск умеет быть мужественным, но иногда он считает нужным относиться всерьез к тому, что вы, естественники, заклеймили как суеверия и невежество. Случается, иного выхода просто нет.

- Удивительно, - мне в самом деле было это удивительно, ведь только что вы сами ратовали за логику - наше божество!

- Да, - рассмеялся он, и вокруг рыбьих его глаз собрались человеческие морщинки, - действительно. Но у логики есть и скрытые пути.

- Например?

- Ну, например, ваша встреча с Чезаре Россолимо, дантистом из Милана.

- Откуда вы знаете о встрече?

Я совершил промах - надо было слушать его, терпеливо слушать, и тогда, может быть, мне удалось бы ухватить конец той логики скрытых путей, которая для него такой же, если не больше, кумир, как и логика формальная.

- Откуда? - переспросил он удивленно. - Вы сами нам рассказывали об этом.

Он лгал, он беззастенчиво лгал - я ничего и никому о встрече не рассказывал, я решил тогда еще, когда возвращался из Пизы, что при случае загляну к дантисту Россолимо в Милане. И только. Гварди же мог узнать об этой встрече лишь от самого дантиста, хотя совершенно непонятно, зачем тому понадобилось уведомлять о встрече полицию.

- Ошибаетесь, Прато, - резко оборвал меня инспектор, никакого дантиста Чезаре Россолимо, тезки, однофамильца и двойника вашего покойного коллеги, в Милане нет и никогда не было. Кстати, - добавил он уже помягче, - вы еще рассказывали о встрече с двойником Россолимо на вокзале во Флоренции.

Нет, это было уже выше моих сил, я чувствовал, что схожу с ума, а этот полицейский чиновник с рыбьими глазами на человеческом лице явно забавлялся, наблюдая меня. Я ничего не говорю о чудовищной унизительности этой сцены, потому что животный страх перед сумасшествием заглушил во мне тогда и стыд, и негодование.

- Ну вот, - продолжал он, и голос его был полон покорности чему-то, что известно одному ему, - мы с вами доктор, стоим перед преступлением, реальным и очевидным. Больше того, есть в этом деле улики против вас. Но логика за вас, доктор, и я бы поступил против совести, настаивая на вашем аресте.

- Я могу идти, синьор Гварди?

- Да, синьор Прато, вы можете идти.

Толкая перед собою дверь, я вдруг услышал за спиной его ровный, на одной интонации, голос:

- Да, Умберто, руководство института намерено расстаться с вами. Не огорчайтесь - это еще не самое худшее.

Я ничего не знал об этих настроениях институтского руководства. Однако в угаре мерзких подозрений, который нарастал с каждым часом, такие настроения были бы достаточно естественны, во всяком случае, достаточно понятны.

На улице было душно, но духота стояла вечерняя, облегченная, как всегда накануне первых сентябрьских ночей. Я не думал о маршруте - я просто шел: так случалось у меня только в детстве, когда на свете не было еще ничего чересчур важного, что могло бы нарушить импровизацию праздношатающегося, импровизацию зеваки. Я спохватился только на улице д'Аннунцио, у дома Кроче, и торопливо свернул за угол. И здесь, за углом, я столкнулся носом к носу с инспектором Гварди, который держал под руку... Россолимо. Мгновенный провал сознания, который случается даже среди полного здоровья, швырнул меня к двери подъезда. Я успел еще увидеть, как Гварди бросился ко мне, чтобы поддержать. Все это продолжалось, видимо, не больше секунды, я встал твердо на ноги, освободившись от объятий инспектора.

- А этот где? - спросил я.

- Этот? - повторил Гварди, оглядываясь. - Кто - этот?

Потом он покачал головой и сказал, что сейчас найдет такси - и через, пять минут мы будем дома.

- Нет, - сказал я, и он не настаивал.

Дома меня ждало письмо. На конверте была штемпелеванная почтовая марка Колумбии - синий кондор, распластавший крылья, на фоне карминной гряды Кордильеров с ослепительной белой шапкой снега.

"Пуэрто-Карреньо, Колумбия, 7 августа 1996 г.

Дорогой синьор Прато! Мой брат Чезаре Россолимо, жизнь которого оборвалась так трагически, всегда восхищался Вами человеком и ученым. Я не хочу сеять розни между Вами и Витторио Кроче, но мне трудно умолчать о том, что Чезаре всегда с огромным преимуществом для Вас сравнивал шефа и его заместителя.

Дорогой Умберто, нет нужды объяснять, как был бы я счастлив видеть в своей лаборатории мутаций выдающегося биохимика и друга моего покойного брата.

Искренне Ваш Джулиано Россо".

IV

Гварди сказал правду: руководство института предпочло расстаться со мной. Три месяца я был без работы. Это были очень нелегкие три месяца. Гварди раз пять предлагал мне свою руку - дружескую, неизменно добавлял он, руку, - чтобы восстановить мою добрую репутацию. Но, господи, о какой репутации могла идти речь, если доброкачественность ее зависела целиком от усилий полиции!

Самое скверное, все, как по уговору, вдруг утратили способность разговаривать со мной нормальным человеческим языком. Не то, чтобы они выискивали какие-то особые слова, но те же будничные слова, обращенные ко мне, произносились так, как будто теперь я непременно должен был понимать их иначе, нежели прежде, до смерти Кроче. И понемногу я в самом деле стал понимать их иначе, точнее, не иначе, а просто за этими сказанными словами я обязательно слышал Другие, не сказанные вслух слова, которые и были главными, потому что именно ради этих слов затевался весь разговор. Никто ни разу не сказал мне прямо: Прато, вы - убийца. Но с каждым днем я все упорнее, все увереннее ждал этих слов, потому что это были единственные настоящие слова. Иногда мне казалось, вотвот произнесут эти слова, и тогда я покажу свои клыки.