Е Львова - Происшествие

Е.Львова

Происшествие

Роберт Кандалов шел в Спайсы. Он шел краем леса и молился. Как молятся, Роберт не знал, но слова ворошились в памяти.

"Борони мя. Господи!" - воззвал Роберт. Невидимый и неслышный молчал. Молчал и тощий лес. В рыжей воде плавали клочья тины. Дорожный знак без указателя направления торчал на бугорке. "Борони мя, Господи!" - взмолился Роберт в голос, благо дорога в Спайсы была пуста. Как всегда. "Борони... Как это "борони"? - спрашивал себя путник. Борону он видел раз. В музее. Рыжими зубьями вверх топорщилась она в прозрачном кристалле витрины... "Борони мя!" - повторил он, и словно бы ветерок зареял. "Вразуми мя и наставь!" - воззвал Роберт с силой. "Вразуми мя и наставь! На путь истинный", - ехидно отозвалось внутри голосом доктора Терентия Кайдалова. Роберт вспомнил, что Бог тоже отец и обращаться к нему надо бы по-сыновьи. Как - он не знал. "Папа..." - сказал он с сомнением. Отозвался, конечно, Терентий. Доброе лицо его с насмешкой глядело на сына, губы вздрагивали, но слов было не разобрать. "Атеист несчастный", - молвил Роберт, отгоняя отца. "Ну, скорее агностик", - возразил Терентий.

Роберт зажмурился. Пустое и скользкое небо, даже облака куда-то подевались.

Вместо сосредоточенного усилия молитвы мелкие беспокойства одолевали его. Он хлопнул себя по карману движением отца. Очки, пропуск, нитроглицерин были на месте. "Батя", - вспомнилось старинное слово. "Смилуйся, батя, борони и спаси мя!" Тут молитва опять застопорилась. Он не знал слов. Не знал, положено ли молить о чем-то или молить за кого-то. Он решил, что лучше сперва "за", а уж потом - с просьбами.

"Борони, батя, мя, борони Марьямку Степанян и сестру ее, Асмик". Тот молчал. "Борони тетку их, седую Лилит", - молился Роберт. Роберт молился, а батя молчал. Болотная вода шибала маслянистой зеленью. Бывает, по зеркалу болота бегают водомерки, долгоногие и деловитые. Но не было жуков. Вода стояла ровно, как темное стекло. Неподвижное. Непрозрачное. Стремительно темнело. "Смилуйся над Алешкой", - вдруг попросил он, хотя моление о сыне отложил было на потом. Тот откликнулся легким шелестом. Или это вздрогнул лес? "Смилуйся", - повторил он. Тот смолчал. Может, имя не то? Терентий рассказывал, что они звали отца "тятя". "Тятя", - молвил Роберт с опаской. Тут его качнуло к обочине, и он ухватился за осинку. Сизый ствол рассыпался в оранжевую пыль. "Надо жить!" - приказал себе Роберт. Он стоял, соображая, на что бы присесть. Поваленные стволы утоплены в воде, кора намокла и почернела. Под ней труха, влажная труха. Пни искрошились и ушли под воду. Тут Роберт заметил серебристый кругляш, плотный и крепкий. Обрубок дивного древа давних времен. Обрубок дал мощный лист. Глянцевитые листовые пластины, широкие, как у платана, перли прямо из ствола, прошибали кору, обходясь без веток. А что сделаешь, калеке тоже дышать надо, времени формировать крону у него нет. Роберт обошел обреченное это шелестенье и кущенье, он приметил поодаль такой же кругляш, но без листвы. Присел, отдышался, боль в сердце была легкой. Роберт вел руку по кожистым складкам коры и молил того, кто молчал: "Пусть эти обрубки дали бы не одни листья, но корни..." Тополь - дерево не лесное, помнилось Роберту. Тополя росли вдоль городских улиц. И в деревнях. Откуда обрубки тополей на болоте? Роберт не знал. Не всегда же здесь было болото... Остаток пути Роберт шел солдатским шагом, а туман слоился за ним, отставая, цепляясь за стволы. Когда дорога косо уперлась в арку ворот, Роберт леса не узнал. Серый клей тумана стоял ровно и густо. Торопясь, он протянул в окошко пропуск. Он волновался. Он не был здесь уже два месяца. Обычный вопрос: "Ну как мои?" Обычный ответ бывал: "Живут, чего им делается" или "О'кей, дэд" - это уж смотря, кто дежурил. Сейчас дежурила Настя, и - что за дела? - розовая заспанная Настя в сползающем на глаза кокошнике его как будто не узнала. Впрочем, Роберт был в зеркальных очках и против обыкновения небрит. Могла она его не узнать, вполне могла. Могла даже испугаться: он пришел со стороны леса. В Спайсы никто не ходил лесом. В Спайсы никто не ходил пешком. Родителей доставляли по канатке. В дни посещений. Для туристов окрестности были закрыты. А жить - здесь давно уже никто не жил.

- Как мои? - спросил Роберт. Настена молчала. Он поспешил объяснить: "Кайдалова. Ирина Николаевна Кайдалова. С сыном. Алеша Кайдалов". Проще было, конечно, назвать диагноз ребенка, но Роберт старался не произносить этого вслух. "Триада, - сказал он, - триада". Так называлась в Спайсах группа, где были собраны дети... - их в просторечии называли "трехлапками". Звучит ласково, только вот выговорить "трехлапка" он не мог. И все повторял: "Ирина Николаевна и Алеша. Кайдаловы".

"Да проходите же, сударь, что встали столбом", - сердито сказали из будки. Ворота разъехались, и Роберта мягко втянуло внутрь. Он сунулся было к окошку, но оно оказалось закрыто. Он постучал. Не отворилось. А раньше эта самая Настя охотно с ним болтала. Он нравился девушкам. На свое несчастье. Огнеглазый, смуглый, узколицый, с ранней сединой. Он отбивался от них, как мог. Чего только не говорил! Даже правду. "Я трехлапого урода породил, я жить не хочу. Во мне витальной силы нету". Девушек это не отпугивало. Напротив. Не задались ли они целью наводнить Триады трехлапыми младенцами? Роберт менял тактику. Пускал о себе порочащие слухи, преумножал свои годы - тут и седина кстати пришлась, свои грехи, но все это было без толку. И прозрачные бабочки, и легкие осы, и ленивые сонные мошки летели на свою погибель. Правда, девушки и остывали быстро. Иногда он думал: может, и не стоит так отбиваться? Но он боялся случайности. Ведь и с Аришей они не собирались, он же и тогда уже понимал, что нездоров. Но Ариша - надо знать этот ее лучезарный фатализм - решила: так тому и быть! Э, да что теперь об этом... Девушки остывали, испарялись, истаивали. Не остывала только Марьям. Лет десять назад она предпочла несчастье с ним счастью с другим человеком. Но с тех пор ее юный азарт поиссяк, а в глазах остановилось терпеливое напряжение трудно скрываемой боли. Несчастье с ним длилось... длилось... длилось. Она устала. Он знал: выдать стареющую любовницу замуж считается низким поступком. Но почему? Почему? И по дороге в Спайсы он молил Бога послать жениха Марьям Степанян. Но невидимый и неслышный молчал. Не было у него ни корней для обрубков дерев, ни женихов для тридцатилетних невест. Тут Роберт вспомнил, что Марьям исполнилось тридцать четыре. Он хотел воззвать: "Борони Марьямку, батя", но в Спайсах слова застревали в горле. Трезвый воздух беды стоял здесь ровнее болотной глади.

Дети спали на террасе. Было холодно. Все были в спальных мешках. Ну и хорошо. Роберт не боялся ни трехруких, как Алешка, ни многоножек с паучьими лапками, ни даже тех.