Юлия Латынина - Вейская империя (Том 1-5)

А что, если старик сейчас вспомнит, кто мог его подслушать! А что, если он ухмыльнется и скажет, что я вру и что Ира в монастыре и след простыл? А что, если он просто перестанет быть суеверным, коль скоро это уж очень невыгодно?

Но араван закрыл глаза, побелел и не шевелился.

- Сегодня вы задернули занавеску, - сказал Шаваш, - чтобы духи-хранители не слышали, как вы предлагаете мне убить беззащитного в тюрьме человека. Четыре дня назад вы убили человека, и когда вы испугались, что вас увидят с орудием убийства, вы выбросили его в колодец, который, по слухам, сообщается с преисподней! Вы слишком суеверны для хорошего убийцы, господин араван!

Шаваш поднялся из кресла. Он подошел к завешенному окну и раздвинул тяжелые многослойные занавеси. В приемном покое сразу стало светлее, свежий ветер подхватил и понес прочь из комнаты навязчивый аромат "мира и спокойствия". В саду, у беседки, обсыпанной огромными цветами клематиса и пестрым росовяником, сидели и играли в кости трое человек в желтых коротких куртках стражников. Один из них поднял голову, и Шаваш помахал ему рукой. Стражники снялись с места и неторопливо побрели по дорожке к дому.

Шавашу было жалко старика. В конечном итоге судья был сволочью, много большей, нежели араван.

Но Нан, встав на сторону Айцара, вместе с тем сильно опорочил его изменой племянника. Весть о преступлении аравана была идеальным противовесом для этой измены; и наоборот - было бы опасно, хотя и несложно, приписать Вашхогу еще и убийство. Истина случайно совпала с интересами Нана и Айцара - что ж, тем лучше для истины.

Шаваш оборотился. Араван сидел, вытянув шею и глядя в раскрытое окно на людей в желтых куртках. Рука его растерянно поглаживала полуостывшую чайную чашку.

Шаваш внимательно посмотрел на чашку. Араван смутился, почему-то вынул ложечку из чашки и положил рядом.

- Я не виню инспектора, - надтреснутым голосом сказал араван Нарай, великий Ир против меня. Но ведь господин Нан арестовал господина наместника!

Он вдруг что-то сообразил и изумленно уставился на Шаваша.

- Вы хотите сказать, что сговор наместника с горцами - это на самом деле?

"Он только сейчас понял, - подумал Шаваш. - Он только сейчас понял, что, чтобы утопить наместника, ему вовсе не надо было прибегать к теоретическим рассуждениям о порче нравов. Ему не надо было подтасовывать фактов, ему надо было всего лишь - знать их". Господин араван слишком много рассуждал о принципах идеального мироустройства. И не заметил маленькой подробности реальной политической ситуации в провинции Харайн: вражды между дядей и племянником, вражды, о которой только что разносчики на улицах не кричали.

- Да, - сказал Шаваш, - это реальный заговор. Он мог бы быть предотвращен с вашей помощью. Но он предотвращен с помощью господина Айцара, который, - Шаваш не удержал улыбки, - пожертвовал племянником для блага родины.

Араван растерянно молчал. За все время беседы он так и не притронулся к завтраку, только выхлебал полчашки чаю. Теперь он заторопился, суетливо придвинул вазочку с инчевым медом, набрал полную вязкую ложку и принялся счищать ее в чай. Потом рассеянно поглядел на чашку и долил в нее сливок. Нерешительно взялся за край, поставил чашку на место и поискал глазами по столу. "Чего он ждет", - подумал Шаваш. Нарай потянулся за вазочкой с вареньем. За стеной послышались внятные, неторопливые шаги стражи. Нарай выпустил вазочку и поднял на Шаваша глаза. Шаваш смотрел прямо и не улыбаясь на чашку в его руках. Нарай поднял чашку обеими руками и начал пить большими жадными глотками. На четвертом глотке старик поперхнулся и выронил чашку. Белое сладкое пойло разлилось по столу, промочилось в стыки яшмовых инкрустаций, закапало на пол. Араван дернулся, как большая, пойманная на крючок рыбина, завалился в кресло и затих там, запрокинув голову.

Что-что, а непредусмотрительным трусом араван Нарай быть не захотел.

Шаваш, отводя взгляд от запрокинутого лица, понюхал свою собственную недопитую чашку: чай тоже, едва различимо, пах горьким миндалем. Шаваш брезгливо, чтоб никто не выпил по ошибке, выплеснул чашку на пол. Его сочувствие аравану несколько уменьшилось.

Нан очнулся, притороченный к столбу посреди поляны. Голова раскалывалась, в горле саднило, Руки, скрученные за спиной, распухли и омертвели. Нан открыл глаза, с ресниц тут же закапали капли пота, и пьяное солнце завертелось над дальним лесом.

Лагерь жил своей обычной жизнью. Порыв жаркого ветра принес откуда-то запах паленого мяса; пробежала, виновато поджав хвост, крупная рыжая собака; сверкнул на солнце расшитым чепраком и скрылся под пригорком одинокий всадник. Рядом двое горцев в толстых железных ошейниках, не торопясь, заваливали яму. Человек, надзиравший за ними, устроился в тени дерева и неспешно уминал вислоухую лепешку.

Явился рогатый шаман в балахоне до пят и стал читать над ямой отходную. Язык был почти тот же, на котором говорили ассу-ветхи в соседнем Унгуне. Нан понимал его с трудом, но песня шамана не уступала подробностью и многословием канцелярскому отчету.

Нан понял так, что в яме хоронили его колдовскую силу. Внутреннюю - в виде черного петуха, и внешнюю - в виде одежды. Насчет одежды шаман был, без сомнения, прав. Еще счастье, что горцы не стали рыться в опасных складках, а просто бросили в яму и гемму с передатчиком, и все остальное...

Нан скосил глаза. Вместо чиновничьего кафтана на нем было что-то светло-зеленое. Ну да. Если одежда человека - одна из его душ, то человек в одежде чиновника ведет себя так, как угодно императору, а человек в одежде ветха ведет себя так, как нужно шаману.

Грубая зеленая ткань напоминала балахон, в котором ассу-ветхи из Унгуна сжигают последний сноп. Нан не видел причин, по которым его судьба должна отличаться от судьбы снопа. Ветхи, дети природы, ощущали полное с ней единство, верили в тождество душ людей и зверей и не видели разницы между человеческой и животной жертвой.

Ночные туманы сгинули без следа. На небе не было ни облачка. Тень от столба чуть удлинилась и переползла вправо. Нан облизнул соленые губы и стал думать о том, чего ждет Маанари. Лагерь не шевелился, - а ведь лазутчики наверняка донесли об аресте наместника. Чем меньше князь будет медлить - тем легче будет его победа, Неужто и в самом деле князь ждет сына Ира? Неужто он вздумал присвоить не только чужое добро, но и чужого бога?

Потом Нан стал думать о том, что горцы вполне успешно оборвали с него все, что служило вместилищем злой силы. Даже если князь захочет его видеть, что Нан ему скажет? Как там в "Книге творения ойкумены?" "Варвары вторглись в пределы ойкумены, но государь послал чиновника с благим государевым словом, и от речей этого чиновника варвары усовестились и попросили подданства?" Увы! Трудно варварам усовеститься, если при благом слове нет этак тысяч тридцати конных и пеших!