Юлия Латынина - Вейская империя (Том 1-5)

Река у рыночной площади по-прежнему страшно сужалась, склады на сваях и лодках загромождали ее, так как торговля с лодок облагалась меньшим налогом. Брандеры, сбившись в горловине, зажгли портовые склады, люди бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, - увы: то было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!

Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз в отчаянии велел стрелять в народ; половина его войска, услыхав такой приказ, бросилась на своих начальников; варвары Киссура, выскочив из дворца, помогли им в таком деле.

Киссур сдержал свое слово: он принес государю голову Шиманы, он развесил на деревьях, с которых еще не облетела листва вчерашнего праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных таковыми, и Андарза он повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции.

А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал во дворец Нана. Они ворвались в кабинет первого министра: винтовая лестница в форме боба, ведущая прямо на нарисованные небеса, была рассажена у основания, словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный топор прошелся по стене, вытекли и повисли на стеклянных ниточках глаза грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика.

- Клянусь божьим зобом, - сказал товарищ Алдона, - вот так же перешибло скалу, когда умер отец Киссура!

Алдон зажал ему рукой рот и сказал:

- Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он съест тебя живьем за оскорбление памяти отца!

И швырнул поскорее в грустных богов факел.

А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.

- Я, - сказал Киссур, - ехал по городу и увидел, что из городской тюрьмы по вашему приказу выпущена дюжина лавочников, которых я туда посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку?

Арфарра нахохлился и молчал.

- Завтра, оказывается, продолжал Киссур, - будет суд. И на этом суде будет сказано, что причина восстания - в кознях господина Мнадеса: он, видите ли, и был первым зачинщиком заговора, от которого погиб! И еще будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с "красными циновками", которые, вместе с подлыми дворцовыми чиновниками, искусственно вздували курс акций Восточной компании, дабы вызвать народное восстание и погубить через это реформы господина Нана! И что это еретики отдали приказ его убить!

Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:

- Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.

Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:

- Семеро негодяев затеяли заговор против государя. Шестеро были трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся повесить Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если бы я не поклялся, я скорее простил бы его, нежели остальных шестерых! А теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена шестерых - в подписях под приговором, имя Андарза - в самом приговоре!

Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел на Киссура золотыми глазами-бусинками.

- По дворцу, - продолжал Киссур, - ходят странные слухи. Слухи, что вы помирились с Наном; что Нан прячется не где-нибудь, а в своем собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли не он готовит этот забавный процесс, где зачинщиком бунта будет назван человек, которого народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я предложил вам место первого человека в государстве не затем, чтобы по дворцу ходили такие слухи.

Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом папку на своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как содержимое этой папки. Любому человеку на месте Киссура следовало бы понять, что надо уйти и не докучать Арфарра досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для этого чуток.

- Почему, - закричал Киссур, - когда мои люди гибли на стенах, вы предложили государю вернуть господин Нана!

- Потому, - ответил Арфарра, - что государь никогда бы на это не согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков, как это мое предложение.

Киссур озадачился. Потом встряхнулся, стукнул кулаком по столу и сказал:

- А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью сейчас?

Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на молодого лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть кур из курятника, или подождать, пока он подрастет.

- Что мне с тобой спорить, - внезапно сказал Арфарра, - а вот послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба и ворон, - самые незначительные животные. Они все были связаны взаимными услугами и грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в лесу, раздавил гнездо жабы. Жаба побежала к своим друзьям. Навозный жук вздохнул и сказал: "Что я могу? Ничего! Разве только пролечу под носом у льва, и он зажмурится." "А я - сказал ворон, - как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю ему глаза". "А я, - сказала жаба, - когда лев ослепнет, заквакаю над пропастью, и лев в нее свалится." И так они это сделали, как ты слышал.

Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль.

- Можно, - сказал Арфарра, - арестовать Чаренику и осудить Нана. Но в ойкумене - тридцать две провинции, и в каждой из этих провинций высшие чиновники - друзья Чареники и Нана. Вчера эти люди помогли мне расправиться с Андарзом, сегодня - с "красными циновками", завтра помогут мне расправиться с Чареникой, а послезавтра - с Компанией Южных Морей. Что ты хочешь? Чтобы ставленники Нана сражались вместе против государя, как жабы и жуки - против льва, или чтобы они помогали государю казнить самих себя?

- Я хочу, - сказал Киссур, - чтобы в ойкумене не было ни богатых, склонных к своеволию, ни бедных, склонных к бунтам, и если эти люди поедят себя сами, это сильно сбережет силы.

- Тогда, - сказал Арфарра, - ты пойдешь вычистишь кровь под ногтями, и сделаешь, как я скажу.

В это самое время, когда Арфарра объяснял Киссуру методы справедливого правления, а в городе догорали последние головешки крытого рынка, - в это самое время на женской половине изрядного дома Чареники, бывшего министра финансов, под большим солнечником, сиречь тафтяным навесом, обшитом кружевами и камчатыми кистями, Янни, дочь Чареники, со своими подружками разбирала и строила наряды. Тут же, под солнечником, ползали ее служанки, кроя новую атласную кофточку с запашными рукавами, улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая.

- Это, - говорила Янни, - разглядывая розовое тафтяное платьице, я, пожалуй, пошлю бедненьким, - вон как протерлось. А это, если хочешь, отдам тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить подол лентами, и вон тут обшить, так вообще незаметно, что носили. Хочешь?