Джон Бранер - «Если», 1992 № 03

Вход в Союз свободный, беспошлинный. Выход тоже. Почувствовал себя профессионалом — уходи, никто тебя не упрекнет.

Союз уже собрал солидный архив. названный не без претензии, но с самоиронией «Золотой фонд». На папках надпись «Хра нить вечно». А вдруг потомкам что-нибудь покажется гениальным. Кто определил критерии истинности искусства?

Графоман — понятие общемировое. Союз, например, обнаружил своих собратьев в Польше, где выходит газета «Графоман». Наверное, подобные общества и издания существуют и в других странах. Пора оформляться, пора создавать международную ассоциацию, растить своих переводчиков.

Я предчувствую, какой наитруднейшей профессией станет перевод. Ну, как перевести строки Никоновой:

«У забора злобно дико зеленеет ежевика».

Или вот это, по-нашенски совковое, — Александра Самойлова:

Один мужик купил обои.

Сидел в метро,

Кого-то ждал.

Тут подошли карабинеры

И отобрали — 2 (два)

мешка.

По утверждению Союза графоманов: «Наше мнение не обязательно совпадает с чьим- то мнением».

Например, Союз декларирует: «Да, каждый человек в душе графоман, если понимать это слово в добром смысле, как бескорыстную увлеченность чем-то. Ведь это слово из семьи таких слов, как меломан и балетоман — вот пусть и вернется блудный сын в родные пенаты».

А что? Ведь графоман — не пришелец с другой планеты, он сын человеческий. Но однажды заклеймив его и изгнав, мы нарушили одну из самых важных библейских заповедей: «Не судите, да не судимы будете».

Есть ли у графоманов будущее? Будущее, наверняка, у них есть. Хотя бы потому, что они за века не погибли в изгнании, не согнулись в опале.

Наверное, «Золотому веку» никогда не познать миллионных тиражей. Да и надо ли?

Мы так устали идти миллионной толпой, мыслить миллионным единством, жить в городах с миллионным населением.

А графоманы — романтики. Таких во все века было не так уж много. Таких вот — графоромантиков, приходящих друг к другу, чтобы сделать лепным идеально плоский потолок, чтобы избавить стены нашего дома от привычной унылости.

Чтобы спеть, сплясать или что- то приготовить из ничего…

Я больше не боюсь графоманов…

О ни идут. Они подходят и выкладывают листки.

- Где тут принимают литературные произведения, а?

- Здесь, — отвечаю я, вздыхая. — Здесь. Вот именно — здесь.

И читаю, и отвечаю, и поясняю. Все жду, когда Пушкин придет. Не идет.

Но однако что это я приуныл. Эй, да нет! Все совсем не так, все не так. Что там графоманы. Я не о том хочу рассказать. Я хочу рассказать вам не о самих графоманах, а о графоманских борщах.

Я очень уважаю графоманские борщи. Они наваристы, они жирны, они приготовлены со всеми необходимыми специями, к ним часто подается…

Каждый графоман имеет свой борщ. Человек он не от мира сего, и единственная его связь с миром — это борщ, так же, как единственная услада — литтворчество.

И как они все успевают? И добиться успехов по службе, и исписать тысячи страниц неразборчивым почерком, и борща, вдобавок, наварить? Энергия! Энергия графомана значительно превышает лошадиную силу. Я удивляюсь и не пойму этого никогда.

Ах, вялый я человек, безвольный. Пропаду я! Другой бы как гаркнул: «Пошел, дескать, вон!» Или еще куда-нибудь. А я все сижу, посматриваю в окошко.

- Да, — говорю. — Да. Я вас очень внимательно слушаю. Что вы, что вы, я все понимаю…

Ах, как грустно!

Но, однако, что же это я? Опять разнылся? Что-то точит меня. Все точит и точит.

Дождь ли за окном льет, или солнце сияет, а меня все что-то точит и точит.

Вот графоманов ругаю. А зачем? Графоманы, в сущности, очень милые люди. У них случаются такие прекрасные перлы, что, собравши эти самые перлы со всех концов страны и света, мы свободно можем получить нового коллективного гения, силой равного Толстому, Достоевскому и Шекспиру, а духом — всем им троим вместе взятым.

И вообще — не смейте обижать графоманов! Они — мои. Я их отныне беру под защиту, как меньших братьев своих, которые заблудились в лесу. Я считаю, что графоманы не только имеют ценность, но и крайне необходимы цивилизованному человечеству, поскольку гениальные писатели произошли от графоманов, как люди от обезьян. И скверные писатели — тоже. Я вот только не понимаю, от кого произошли средние писатели. От кого и откуда. Мне кажется, что они имеют минеральное происхождение.

Так вот, значит. Один мой очень милый знакомый графоман пригласил меня в гости, где он проживал один, без жены, родственников или родителей. Проживал, днями работая на службе, а по вечерам — творя и верша.

- Прошу тебя, — сказал он. — Я вчера купил баранью ногу. Я сварил. У меня борщ.

Ты приходи, друг.

Вялый я человек. Слабый. Безвольный.

- Прошу тебя, — сказал он, передавая полную до краев тарелку.

- Но и ты тоже, — защищался я.

- Ну, конечно, — успокоил меня графоман. И мы стали кушать. Плавал лучок, укроп. Утонул кусок баранины, и в жировых блестках отражалось электричество.

- А теперь… — торжественно провозгласил графоман, и я поудобнее устроился в кресле

Уж вечер. Славой осиянный

Я из заводу выхожу.

Сам я — продукт эпох гуманный.

На мир я с нежностью гляжу

Воцарилось молчание.

- Ну и как? — повторил он, дрогнув голосом.

- Что, «как»?

- Как стихи.

- Э-э, у-у, м-ммм. Ты знаешь, старик. Как-то, э-э… Слушай, ты давно пишешь?

-Давно, — сухо отвечал графоман, закуривая длинную папиросу. — А что, плохо?

-Да нет, что ты! Интересно! — Я приходил в волнение. — Очень интересно. Бьется поэтическая жилка. Но тебе обязательно нужно больше писать. Обязательно!

- Вот. Вот! Я тоже так думаю Я напишу, — суетясь, радовался графоман. — Я, я…

(Тут его голос сипнет, и он от избытка чувств ничего больше не может сказать).

И так — сколько раз. Эх, много, много, много раз и много графоманов. Я однажды одному по глупости ляпнул не то, что надо. По неопытности.

- Зачем ты это делаешь? — спросил я.

- Тяга. Тяга простого человека к культуре, — значительно ответил графоман, строго глядя в окно.

- Вот и читал бы хорошие книжки, раз тяга.

И тут графоман развернулся от окна пружинно. Глаза его, можно сказать, как молнии блистали.

- Я… много лет. Поглощал. Я поглощал, а теперь я хочу отдавать, испускать. Понимаете, — сказал он, переходя на «вы» и глядя на меня, как на Дантеса. — И отдам, отдам. Испущу, понимаете?

- Понимаю, — уныло ответил я и тоже посмотрел ему в глаза.

И посмотрев, понял все. Что, во-первых, и сам я таков, что лишь по случайности я его учу и ем его борщ, а не он меня и ест мой борщ.

А во-вторых, будь возможность, он бы убил меня. Убил и закопал без жалости и содрогания. Закопал исключительно в целях личной безопасности и продолжения торжества графоманства на Земле.