Андрей Лазарчук - Штурмфогель

Уже готовы были импровизированные, но удобные носилки; уже нагрелись возле раскаленных печных труб кирпичи, которыми Штурмфогель собирался согревать раненую ногу по дороге к экипажу; уже урядник лежал, обессилено закрыв глаза, на этих носилках и люди графа примерялись, как нести их вниз по винтовой лестнице, – как вдруг что-то вокруг начало меняться.

Трубы, только что такие прочные и гладкие, морщились, коробились, покрывались матовой корочкой, в трещинах которой появлялся опасный ртутный блеск…

– Бегом… – в ужасе прошептал Никол. – Сейчас тут все…

Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня…

…Было несколько минут, которых Штурмфогель не запомнил. Он вновь начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним было только четверо стрелков в прожженных одеждах и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его.

В донжоне бушевало пламя. Наверху один за другим лопались витражи, и потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала…

– Все, – сказал кто-то. – Они не придут.

Стрелки подхватили носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода уже нет – а есть просто легкий морозец южной февральской ночи довольно высоко в горах, еще местами заснеженных…

На самом деле Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим врагам. За свою долгую деятельность он убил немало людей и в нижнем, и в верхнем мире – и не раз холодно и достаточно спокойно представлял себе, как это сделают с ним самим. Единственное, чего он боялся (хотя и не признавался себе в этом), – это потерять не только тело, то или другое, но и личность, «Я», того самого Гуго, «рыцаря Гуго», которого он, тогда еще заурядный учитель немецкого языка и литературы в заурядной провинциальной школе, сам в себе не без труда вырастил и потому очень любил… А поскольку этого не случилось – личность как раз была в том теле, которое уцелело… можно было сказать: повезло.

А вот Гютлер сломалась – это он чувствовал. У нее были отчаянно пустые глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за простое обещание поднять ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее тело – а таких немало бродит там сейчас, когда внизу война, – Эрика сделает все, что угодно.

Гуго и сам много раз пользовался этим методом…

Они лежали в одной каюте, голые, прикованные к стойкам своих коек – ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и подтащить ее к себе. Тюремщики не потакали их стыдливости, но Гютлер, похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое.

Гютлер нужно было как можно быстрее убить – не тело, конечно, а личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой…

Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне, Гютлер все время рвало, и Гуго ничего не мог сделать. Сегодня с полудня волнение стало стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя, скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать.

Он слышал сонное причмокивание Эрики и в красновато-желтом свете горящей в коридоре лампочки – как раз напротив грубо выпиленного в двери квадратного отверстия – видел ее истомленное и жестокое, но вдруг ставшее очень красивым лицо. Лицо просило покоя, и он готов был дать ей этот покой…

Гуго лег на спину, нашел точку, в которую можно упереться взглядом, подобрал дыхание и стал осторожно, потихоньку выбираться из тела – но не в другое теплое, привычное, сильное и послушное тело, а прямо в неприветливый грубый вещный мир. Это было ощущениями похоже на то, как если бы он в одной рубашке и босиком вознамерился бы пересечь заледенелую каменистую пустошь.

Это заняло – если следить по часам – не так уж много времени, но показалось, что много. Вообще со временем вне тела дела обстояли как-то странно, но никогда не доходили руки по-настоящему с этим разобраться.

Потом он наконец повис, как воздушный шарик на привязи, под потолком каюты, глядя вниз на тела совершенно чужих ему людей, мужчины и женщины, которых никогда ничто не соединяло, кроме коллегиальных отношений и подсознательной неприязни. Жаль, что так, подумал он. Женщина была умной, характерной, красивой и привлекательной. С ней можно было провести немало интересных часов и ночей.

Но сейчас он должен был просто убить ее. Так повелевал долг.

И Гуго начал превращаться. Это была его уникальная способность, которую он скрывал, потому что всегда нужно иметь что-нибудь в тайнике. Он мог превратиться в крылатого волка.

Потом он начал искать сон Эрики. И конечно, скоро нашел. Совсем рядом, потому что у тех, кто бывал наверху, постепенно атрофировалась привычка – или способность – видеть далекие сны.

Это была все та же яхта, только с огромными подземельями. Эрика спускалась по бесконечно длинному осклизлому трапу, который сильно пружинил под ее ногами. Внизу была чернота…

Теперь оставалось главное – нельзя было дать Эрике проснуться. Но на это существовали свои приемы, и Гуго начал плести сеть заклинаний. Это было непростое дело, сеть то и дело рвалась, перекашивалась, ее подхватывало вихрями и сквозняками, но тем не менее он закончил все вовремя – то есть до того, как Эрика почувствовала его присутствие.

Потом началась погоня.

В сеть он не забыл вплести еще несколько слов, превращающих некоторые двери в особые зеркала, и поэтому бегущая Гютлер время от времени, не замечая того, поворачивалась и бежала в обратном направлении – то есть навстречу ему. А он лишь сидел и ждал, раскрыв пасть и сложив крылья. И наконец настал момент, когда она не побежала, а остановилась.

– Ведь это ты, Гуго? – глухо спросила она.

– Да, я.

– Только… сразу. Хорошо?

Гуго молча бросился ей на грудь, повалил, впился в шею – и держал, держал, держал, пока тело под ним не перестало содрогаться. Тогда он разжал челюсти, отошел, шатаясь, в сторону – и его вырвало черной дымящейся кровью. Он мучительно задыхался от этого железного запаха, а его все рвало и рвало…

Граф уже не производил впечатления ожившего трупа; теперь это был просто очень утомленный, как после долгой болезни, старый человек. Он все еще мерз, даже в этой сильно натопленной и увешанной коврами комнате маленькой гостиницы, и большие, совсем не аристократические кисти рук его были восковые, с голубоватыми ногтями. Но рукопожатие оказалось сильным.

– В вас есть что-то от птицы, Эрвин, – сказал он. – Помимо фамилии. Вы никогда не пробовали летать?