А. Богословский - Спасение

— Знаю, — сказал я, жадно поедая его глазами. Его, человека нашего будущего! Теперь, прослушав эту сбивчивую, подчас непонятную мне тираду, я ни секунды не сомневался в его правдивости. — Говори же, Павел, говори!

— Что ж говорить-то, — грустно поник он головой, — теперь я вроде как у вас в плену. Ни туда ни сюда. Застрял. Как дальше жить не знаю… Грязный весь, ванну негде принять.

— Ванну, — повторил я. — А что ж, у вас у всех ванны есть?

— У всех, — быстро ответил он. — В Москве у всех. Наверно, у всех. Я точно не знаю… — Павел с подозрением посмотрел вдруг на меня. — Толя, тебе что же, доказательства нужны?

— Да что ты! — всплеснул я руками.

Но он опять сильно покраснел и полез в карман своих неудобных, узких брюк. Оттуда он достал какую-то круглую штучку на цепочке и протянул мне.

— Вот, — сказал он веско, — брелок для ключей, а на нем изображена Эйфелева башня в Париже. Видишь, написано «PARIS». Ведь в ваше время Эйфелевой башни нет?

— Есть, — сказал я, почему-то чувствуя даже что-то вроде стыда за наше время. — Ее построили к Всемирной выставке… Вся Франция против нее, мы думаем, что ее снесут, но… — Она все-таки стоит?

— Стоит, — кивнул Павел. — Стоит, зараза. — Но вновь погрустнел. — Ну как мне тебе доказать-то? Ну расскажу, что у нас в небе самолеты летают со скоростью звука, что автомобили по шоссе гоняют, что подводные лодки бороздят моря и океаны, так это же все слова.

Подскочил бравый половой и наклонился над нашим столом, тряхнув льняными кудрями.

— Больше ничего-с не изволите заказать? — спросил он.

— Пока нет, — сказал я и отослал его движением руки. — Так что же ты теперь, Павел, как же ты теперь?

— Не знаю, — тихо вымолвил он.

— Со своей стороны, — проговорил я, — деньгами я тебе помочь не могу. Я совершенно без средств…

— Да ладно, средств! — скривил он лицо в горькой гримасе. — И всюду башли, башли, башли. Башли — это деньги. У нас еще туда-сюда, но у вас без башлей полный зарез. Конечно, я насмотрелся, у кого денег много, так те на рысаках гуляют, по ресторанам, а дома такие, что у нас у народных артистов таких нет.

— Подожди, — прервал я его, и понятно было мое нетерпение. — Павел, расскажи же, расскажи, как там будет, потом, через восемьдесят лет?

— Как? — он задумался на секунду, возведя к потолку глаза. — Да конечно, изменений много. Во-первых, в 1917 году произошла революция, и у нас теперь социалистическое общество.

Я был далек от политики, но зато прекрасно знал, что слово «революция» не в чести у господ представителей власти. Владелец этого трактира Рублев человек был степенный, верноподданный и вряд ли сочувствовал революционерам и их идеям, и потому половые у него могли быть доносчиками. Я приложил палец к губам, подмигнул Павлу и проговорил:

— Ну что ж, об этом ты расскажешь мне потом.

— Я бы еще поел, — заметил мой собеседник.

В кармане у меня оставалось всего около рубля, но что были эти деньги в сравнении с величием и грандиозностью нашей неожиданной встречи. Я заказал еще закуски и чаю.

— Самое обидное, — сказал Павел, жадно набивая рот, — что я совершенно не знаю, чем я тут могу заняться. Жизни вашей я не понимаю, ни жилья, ни денег, ничего у меня нет.

— Жить ты пока можешь у меня, — сказал я горячо. — Конечно, я уверен, что со временем мы сумеем заинтересовать твоей историей ученых, они примут и оценят факт твоего появления в нашем времени. А пока… Ты же ведь литератор, — продолжал я. — Отчего бы тебе не попробовать писать? Попробуй, ведь может и так сложиться, что ты найдешь своего издателя…

— Ну да, — усмехнулся он недоверчиво. — Тут у вас такие титаны пишут, что… Блок у вас уже известен?

— Да, — кивнул я. — Я знаю его стихи. Он станет знаменит?

— Ого! — воскликнул он. — Гений! Ну, потом Маяковский, Есенин… Их-то пока еще нету, они позже… А Горький есть?

— Конечно, — кивнул я, — Горький очень популярен, у него свои читатели. В поэзии известны Бальмонт, Надсон… Они останутся в истории литературы?

— Останутся, — небрежно махнул он рукой. — Но знаменитыми не станут… Нет, писать при жизни таких титанов невозможно, расчета нет. Ведь еще Лев Толстой жив! И Чехов! Чехов жив?

— Жив, — подтвердил я и осторожно спросил, ибо очень любил печальную музу Чехова. — А когда он умрет?

— Не помню, — подумав, ответил Павел. — Сейчас 902-й… Ну, что-то очень скоро…

— Господи, какой ужас! — вырвалось у меня.

— Да-а… — протянул он, погруженный в свои размышления. — Попишешь тут, как же… — Он вновь задумался, и лицо его вдруг просветлело. — Послушай, Толя, а Блок написал уже стихи о Прекрасной Даме?

— Не знаю, — сказал я. — Я не читал, не слышал.

— Нет? — оживился он. — Так-так… Ну, а там: «по вечерам над ресторанами…» «Незнакомка»? Они же знаменитые.

— Нет, — сказал я. — Я слежу за журналами. Этих стихов не было.

— Не было? Точно? — глаза его заблестели, румянец выступил на бледных щеках. — Толя, это же гениально! Я напишу эти стихи! — От нахлынувших чувств он даже задохнулся. — Черт возьми, как же я об этом не подумал! Ведь все, что еще не написано, — все мое! Черт возьми!.. — он схватился руками за голову. — Ведь можно жить, Толя, можно жить!

Я смотрел на него и никак не мог понять, что он имеет в виду. От волнения он расстегнул верхнюю пуговичку своей странной рубашки.

— Значит, так, — заговорил он деловым голосом. — Сначала кое-что, что помню из Блока. «Молчали желтые и синие», там… «Под насыпью во рву некошеном» и всякое… По вечерам над ресторанами какой-то воздух дик и глух, и правит окриками пьяными тара-та-там весенний дух… нет, тлетворный дух… Ладно, остальное припомню, а чего не припомню, сам доделаю, дело привычное.

— Но это же будут чужие стихи, — попытался возразить я. — Постой, постой… Ты ведь даже не помнишь их точно. Ведь ты испортишь их, испортишь для будущего!

— А, ничего! — махнул он рукой. — Если в наше время мои тексты кушают, то небось ваша публика уж тем более не подавится! — Он взмахнул руками. — А дальше, дальше! Я помню, Горький написал «На дне» в девятьсот втором. Но в девятьсот пятом будет революция… первая русская революция, и Горький после нее напишет роман «Мать», который нашумит в народе. Фигушки! Это я теперь напишу «Мать». Ниловна там, Павел Власов, сходки, ведущая роль рабочего класса… А уж позже можно будет «Ночь, улица, фонарь, аптека…», а там и начинать Маяковского, пока он сам не начал!.. — Павел вспотел, раскраснелся. — Деньги, Толя, будем грести лопатой!

— Как же так, — проговорил я растерянно. — Ты же обкрадываешь писателей, присваиваешь себе их произведения…

— Где они, эти произведения? — с жаром воскликнул он. — Нету их! Я напишу, они и появятся! — Он зажмурился от предчувствия успеха. — Какой же я дурак, как же я раньше не сообразил! Только сиди, вспоминай да записывай! А память у меня хоро-ошая…