Георгий Гуревич - Месторождение времени

— Но это невозможно, это утомительно, наконец, — возражала Юля. — Смотрите, яркий пример: Леонид Данилович, культурный человек, и то сорвался. Вообще нельзя из своей головы устраивать проходной двор. Я хочу иметь собственный уголок, личный.

— Пожалуйста, у вас на даче своя комната, но гостей же вы приглашаете в нее. Чем вы дорожите — возможностью ругаться мысленно, воображать неприличное? Наведите опрятность, сделайте уборку мозга.

— Я думаю, никто не может согласиться. Нет таких опрятных мозгов.

— У людей коммунистического общества должны быть. Надо готовиться к тому. Надо привыкать.

— А вы разрешите осмотреть свою голову?

— Разрешу.

— Сейчас? Прямо сейчас? — Юля потянула руку к защелке викентора.

И вдруг Кеша испугался.

— Нет, сейчас не надо. Пожалуйста, Юля, сейчас не надо. Я не готов. Действительно надо провести уборку. Дайте срок, я сам скажу когда…

После этой поездки Кеша исчез надолго. Прошла неделя, вторая началась и кончилась, а он не являлся. В первые дни Юля отрывала листок календаря, победно посмеиваясь: «Вот нелегко, оказывается, убрать свою голову дочиста. Обещать-то обещал, но протри каждую извилину попробуй». Посмеивалась, но все же благожелательно. Думала: «Приятный малый этот Кеша. Упрямый чудак, но приятный. У каждого свой затеи, у него — внушающие уважение. Пожалуй, человеку, умеющему жить с открытой головой, можно и викентор вручить. Можно… но вот и у Кеши не получается. Что-то скрывает он все же, чего-то стесняется…»

Потом Юля перестала посмеиваться, ждала с нетерпением, даже беспокоилась. Себя-то она уговаривала, что беспокоится. Почему исчез надолго? Только ли из-за стыда? Может быть, случилось что, лежит больной, нуждается в помощи, а она не навещает его из-за глупого самолюбия… Смешно! Не надо мучить человека, она сама обязана прекратить это глупое испытание: взять Кешин адрес на службе или в Мосгорсправке, пойти или позвонить…

И тут Кеша сам позвонил в общежитие.

— Кажется, я готов к зачету, — сказал он. — Назначайте время.

Юля чуть не брякнула: «Хоть сейчас!» Вовремя удержалась.

— В воскресенье я буду на даче, — сказала она. — Буду ждать с утра.

Всю субботу она прибирала, мыла полы, выстирала скатерти, цветы расставила на столах. И в лаборатории убрала, выписки разложила по порядку. Мысленно сказала себе: «Если выдержит экзамен покажу ему… кое-что».

С утра села у окна с книжкой. Просидела полчаса, потом заметила, что держит вверх ногами. День был прозрачный, ясности незамутненной. Пронзительно-желтые листья падали с тихим лепетом, паутинка поблескивала на солнце. Из углового окна Юля видела дорожку, ведущую к вокзалу, где прохожие появлялись стайками. После каждого поезда — стайка, хоть часы проверяй. Эти с поезда 9.27, эти — с 9.44, эти — с 9.59…

«Юля, что с тобой? Кажется, ты ждешь с нетерпением мальчишку? А ну-ка, марш от окна!»

И тут Кеша показался на опушке. Вышагивал в ослепительно белой рубашке, в галстуке и пиджаке. И нес букет настоящих роз, белых и пурпурных. Видно, из города тащил, на станции таких не продавали. Подходя к калитке, застеснялся, спрятал было цветы за спину, но, поколебавшись, выставил перед собой: дескать, мыслю открыто, живу открыто, иду к девушке с цветами, и пусть все видят.

Юля кинулась было к дверям, спохватилась на полпути. А как же аппарат? Включать или нет? Стоит ли читать сокровенные мысли, не откроется ли что-то неблаговидное, как у Мусиного Бориса? Зачем ей еще одно горькое разочарование?

Но разве она сомневается в Кеша? Идет к ней человек с открытым сердцем, «открытой» головой, предлагает мыслить совместно.

Юля включила аппарат.

Еcть у меня в столе, в запертом ящике, заветный альбом в ледериновом, шоколадного цвета переплете, на котором вытиснена одна буква «Я». Сто фото в этом альбоме. Сегодня я вклеил сотое — юбилейное.

Первое, конечно, самое симпатичное. На нем пухлощекий младенец совершает трудное путешествие от стула до стула. Ножки у него заплетаются, язык высунут от усердия. Гордые родители держат его за лапки, улыбаясь с умилением. Нелегко поверить, но этот младенец — я в возрасте одного года.

Фото номер два. Школьник в громадной фуражке, налезающей на оттопыренные уши, старательно таращит глаза, чтобы не мигнуть во время выдержки. Вид у него подавленный и запуганный, что действительности не соответствовало. Дитя было предприимчивое и озорное. Это тоже я, но в возрасте десяти лет.

Третье фото. Юноша в небрежной позе, с небрежно расстегнутой «молнией» на замшевой блузе, с папироской, засунутой в угол рта, и аккуратно подстриженной бородкой. И это я, но уже двадцатилетний. Вид у меня скучающе-снисходительный, горько разочарованный, что опять-таки действительности не соответствовало. Но я сам считал себя человеком пожившим, все испытавшим, познавшим суету и тлен. Разочарованность мне представлялась взрослее жизнерадостности.

На фото четвертом мужчина с не очень запоминающейся внешностью. Лицо бритое, очки, стрижка под «полечку», белая рубашка, галстук, пиджак. Это я в тридцать лет.

Тогда я начал считать, что дельного человека ценят по делам и неприлично иметь броскую внешность и броскую одежду, как бы предупреждая при первом знакомстве, что у меня все снаружи — внутри ничего не ищите. А мне очень захотелось быть дельным человеком с основным содержанием внутри.

Вероятно, читатель ждет последовательного ряда: грузнеющий мужчина в начале пятого десятка, с самоуверенной улыбкой и залысинами над висками, седоватый и толстый в пятьдесят, еще два или три беззубых, морщинистых старика со слезящимися глазами. Будет, будет и такое в свое время, будет и неизбежное грустное фото в обрамлении цветов и деревянного ложа. Но до этого еще не дошло. Пока что я таков, как на фото четвертом. С пятого номера логика нарушается.

Вот я перелистываю альбом, раскрываю наугад там и тут, мелькают лица всё новые и новые. Сухопарый, ходуленогий бегун на гаревой дорожке. Широкогрудый штангист с налитыми мускулами, каждый виден, хоть анатомию изучай. Акробат, просунувший голову меж колен, человек-веревка, хоть узлом его завязывай. Гигант, кладущий мяч в баскетбольную корзину. Вы не поверите, но это все я.

Я пробовал спортивные возможности моего тела тогда.

И кудрявый красавец с соболиными бровями и ярким, словно гримом подкрашенным ртом, хорошо известный тем, кто покупает в киосках портреты кинозвезд, — это не Михаил Карачаров, это тоже я. И я — неприятный тип с острыми зубками и опухшим носом картошкой. Это я, номер двенадцать.