Фрэнк Херберт - «Если», 1994 № 08

— Все почувствовал, — я передернул плечами, — все до последней мелочи. Что это было?

— Когда такое проделаешь, становится легче. Теперь ты можешь сам практиковать это, и с каждым разом боль будет угасать.

Я изумился, впервые за последнее время. Потом обдумал слова Стерна и спросил:

— Если я все сделал сам, почему же прежде такого не случалось?

— Нужно, чтобы кто-нибудь слушал.

— Слушал? Значит, я говорил?

— Ручьем.

— Все, что случилось?

— Откуда мне знать. Меня там не было. Это ты все видел.

— А ты поверил мне? И про исчезающих девчонок и про стул?

Он пожал плечами:

— Моя работа не в том — верить или не верить.

Главное, что для тебя все это было реальным…

Значит, с ними ты сейчас и живешь?

— Жил, пока Малышу не стало три.

Ночь за ночью спал я на том одеяле, а многие ночи и не спал. В доме Дина вечно что-то происходило. Иногда я дремал днем. Одновременно все укладывались, как я понял потом, лишь когда кто-то болел. В комнате всегда было сумрачно. Очаг горел и ночью, и днем. Две старые лампы желтели над головой. Когда они начинали тускнеть, Джейни что-то делала с аккумулятором, и свет разгорался ярче.

Джейни вообще, кажется, способна была на все. Дина частенько не бывало дома. Иногда он брал в помощь близнят, только их отсутствие трудно было определить. А Малыш так и оставался в своей колыбели.

Я и сам кое-что делал. Нарубил дров, смастерил полки. Иногда мы с Джейни и близнятами отправлялись купаться. Еще я разговаривал с Дином. Но такого, как остальные, я не умел и поэтому злился, злился все время. Ведь часто я не знал, чем бы заняться. Впрочем, это не мешало нам слидинятъся. Так говорила Джейни. Она утверждала, что словечко подсказал ей Малыш: это когда все становятся одним, даже если заняты разными делами. Ну как две руки, две ноги, тело и голова трудятся вместе, хотя голова не умеет ходить, а руки не думают. Дин сказал, что в этом слове перепутались два: «сливаться» и «соединяться».

Малыш все время был в действии. Как радиостанция, двадцать четыре часа в сутки. Хочешь — слушай, хочешь — нет, но сигналы она посылает регулярно. Его дрыганье руками и ногами казалось бессмысленным. На самом деле это были сигналы — причем каждое движение выражало целую мысль.

Ну, например, если протянуть левую руку, высоко поднять правую и притопнуть левой пяткой, получалось: «Всякий, кто считает скворца вредителем, ничего не знает о том, как мыслит скворец», — или что-нибудь в этом роде. Это Джейни заставила Малыша изобрести такой язык. Она говорила, что слышит, как думают близнецы, а они слышат его мысли. Так что она могла сперва спросить у них, они у Малыша, а потом уже передать ей его ответ.

Младенец совсем не рос. Джейни росла и близнята, я тоже, но только не Малыш. Он просто лежал. Джейни наполняла его живот и раз в два-три дня очищала его. Он не плакал, не производил никакого шума. К нему никто и не подходил.

Каждую новую картинку Джейни показывала Малышу, потом чистила доски и принималась за новые. Оно и к лучшему, страшно подумать, во что превратилась бы комната, если бы Джейни их сохраняла, ведь она рисовала в день по четыре-пять штук. Дин с близнецами замаялись, добывая для нее скипидар. Краски-то она возвращала с картинок обратно в горшочки, но скипидарить каждый раз приходилось заново. Она говорила, что Малыш помнит все картинки до единой, потому-то ей и не нужно хранить их. Она рисовала какие-то машины, шестеренчатые коробки, механические узлы и что-то вроде электрических схем.

Однажды мы с Дином отправились за скипидаром и ветчиной; лесом спустились к железной дороге, потом по путям прошли пару миль до места, откуда были видны городские огни. Потом снова лесом по просекам, на дальнюю улицу.

Дин всегда был один и тот же — шагал впереди и думал, думал.

Мы пришли к скобяному ларьку. Посмотрев на висячий замок, он покачал головой и вернулся ко мне. Потом мы нашли лавчонку, где торговали всякими мелочами. Дин забормотал, и мы остановились у двери. Я заглянул внутрь.

Вдруг там оказалась Бини — голышом, она всегда путешествовала подобным образом. И принялась отпирать дверь изнутри. Мы вошли, и Дин запер за собой замок.

— Отправляйся домой, Бини, — проговорил он, — пока не промерзла.

Та ухмыльнулась мне, проговорила свое «хо-хо» и исчезла.

Мы взяли пару отличных окороков и двухгалонную бутыль скипидара. Я прихватил было ярко-желтую шариковую ручку, но Дин отвесил мне подзатыльник и заставил положить ее на место.

— Бери лишь то, что нужно, — пояснил он.

Мы ушли, тогда Бини вновь вернулась туда, заперла дверь изнутри и отправилась восвояси. Дин брал меня с собой, когда ноша бывала ему не под силу.

Так я прожил около трех лет. Присутствия Дина в доме не ощущалось, близнецы все время были заняты друг другом. Джейни мне нравилась, но мы с ней редко говорили. Вот Малыш не умолкал — хотя я не знаю, о чем он трещал.

И все мы были заняты делом и слидинялись.

Я резко сел на кушетке.

— Что случилось? — спросил Стерн.

— Мы топчемся на одном месте.

— Но все-таки есть разница между этим сеансом и предыдущим?

— Лопнуть можно! Во время первого я все события ощущал, словно заново их пережил. На этот раз — ничего подобного.

— Ну и почему так произошло?

— Не знаю. Объясни мне.

— Предположим, — задумчиво проговорил он, — с тобой случилось нечто настолько неприятное, что ты боишься даже подобраться к этому эпизоду.

— Неприятное? А замерзать в канаве — это приятно?

— Ну, неприятности бывают разные: случается, что штука, которую ты пытаешься вспомнить — ну, которая повинна в твоих бедах, — настолько отвратительна, что сознание не смеет даже приближаться к ней. Наоборот — стремится спрятать ее поглубже. Впрочем, постой, — внезапно проговорил он. — Возможно, слова «отвратительное» и «неприятное» не точны. Бывает и обратное. Причина твоих несчастий столь желанна, что ты и менять ничего не хочешь.

— Хочу.

Стерн подождал.

— А в словах «Малышу три» — для тебя нет ничего отталкивающего?

Я молчал. Он подошел к столу.

— Сдается мне, ты уже не хочешь продолжать, так я понимаю?

— Не хочу.

— А если я, предположим, скажу тебе, что ты хочешь прекратить разговор, потому что вот-вот обнаружишь искомое?

— Почему ты не хочешь просто рассказать мне все, а потом поглядеть, как я буду реагировать на это?

Он покачал головой.

— Ничего не могу тебе сказать. Уходи, если хочешь. Я дам сдачу с твоей тысячи.

— Не собираюсь. — С этими словами я лег на кушетку.

Он не рассмеялся, не сказал «хорошо», никак не выразил своего одобрения, просто поднял телефонную трубку и дал указания:

— На сегодня прием окончен. — Потом он направился к своему креслу — туда, откуда мне его не было видно.