Арпад Балаж - Космический госпиталь (сборник)

На каждом перекрестке из громкоговорителей неслась какая-то внеземная тарабарщина, которую Конвей слушал вполслуха, но, когда диктор внезапно переключился на земной язык и Конвей услышал собственное имя, он от удивления застыл на месте.

— …к двенадцатому входному шлюзу немедленно, — монотонно повторял голос. — Доктор Конвей, немедленно отправляйтесь к двенадцатому входному шлюзу. Классификация ВТКМ-23…

В первую минуту Конвей подумал, что это к нему не относится, потому что речь шла о серьезном клиническом случае, ибо цифра 23 после классификационного индекса означала количество подлежащих лечению пациентов. И вдобавок сама эта классификация была для него совершенно новой. Правда, Конвей подозревал, что буквы могут существовать в таком сочетании. Он смутно представлял себе, что так обозначалась некая разновидность телепатических существ, жизнедеятельность которых основана на прямом потреблении радиации, и что они, как правило, существуют в виде тесно взаимодействующей группы, или психоединства. Он все еще соображал, способен ли он справиться с таким случаем, а ноги уже сами собой повернулись и понесли его к двенадцатому шлюзу.

Пациенты ждали его возле шлюза в небольшом металлическом ящике, погруженном на самоходную тележку и обложенном свинцовыми брусками. Санитар коротко объяснил Конвею, что эти существа называют себя тельфианами, что судя по предварительному диагнозу, придется воспользоваться Радиационной операционной и что благодаря портативности своих пациентов Конвей может сэкономить время, явившись с ними в секцию мнемограмм и оставив их за дверью на то время, пока будет впитывать там тельфианскую мнемограмму.

Конвей благодарно кивнул, прыгнул в тележку и включил мотор, стараясь держаться так, будто делал это по сто раз на дню…

В той приятной и деятельной жизни, которую Конвей вел в этом весьма необычном месте, именуемом Общим сектором, была только одна неприятная сторона, и Конвей снова столкнулся с ней теперь, когда вошел в помещение секции мнемограмм: на дежурстве находился Монитор. Мониторов Конвей не выносил. Присутствие кого-либо из них действовало на него примерно так же, как контакт с носителем особо заразной инфекции. Конвей гордился тем, что, будучи существом разумным, цивилизованным и нравственным, он не способен всерьез возненавидеть кого-либо или что-либо, что, однако, не мешало ему совершенно не выносить Мониторов. Он знал, разумеется, что время от времени в коллективе случаются срывы и всегда нужны люди, которые предпримут в этом случае действия, необходимые для сохранения порядка. Но ощущая отвращение ко всякого рода насилию, Конвей не способен был хорошо относиться к людям, которые такие действия предпринимали.

Да и что им вообще делать в Госпитале, этим Мониторам?

Человек в аккуратном темно-зеленом комбинезоне, сидевший перед контрольной панелью информатора, заслышав шаги, торопливо повернулся, и Конвей испытал еще одно потрясение. В добавление к майорским нашивкам на плечах Монитор носил еще значок с изображением жезла и змеи — эмблему врача!

— Меня зовут О’Мара, — заговорил он довольно приветливым тоном. — Я числюсь Главным психологом этого бедлама. А вы, я полагаю, доктор Конвей?

Он улыбнулся.

Конвей заставил себя улыбнуться в ответ, прекрасно сознавая, насколько вымученная эта улыбка, и опасаясь, что собеседник тоже это понимает.

— Вам нужна тельфианская мнемограмма? — спросил О’Мара уже несколько менее приветливо. — Ну, что ж, доктор, на этот раз вам достался действительно фантастический случай! А когда закончите работу, постарайтесь стереть ее как можно быстрее. Поверьте, это не те воспоминания, которые хотелось бы сохранить в памяти. Поставьте вот здесь отпечаток пальца и садитесь-ка вон туда.

Пока О’Мара закреплял на нем налобную ленту и электроды Образовательной машины, Конвей старался выглядеть как можно более невозмутимым и не увертываться от жестких, умелых рук. Коротко остриженные волосы О’Мары отливали тусклым металлическим блеском, и взгляд у него тоже был металлическим, колючим. Конвей понимал, что этот взгляд сейчас фиксирует все его реакции и острый, проницательный ум делает соответствующие выводы.

— Ну, вот и все, — сказал О’Мара, когда, наконец, дело было сделано. — Да, пока вы не ушли, доктор, вот еще что: я думаю, не мешало бы нам с вами провести этакую небольшую беседу, установочную беседу, если можно так выразиться. Нет, не сейчас, конечно, сейчас у вас серьезный случай, но в самое ближайшее время.

Конвей ощущал на себе его цепкий взгляд, пока шел к двери.

Конвей впервые имел дело с внеземной мнемограммой и теперь с интересом наблюдал, как раздваивается его сознание — верный признак того, что программа “принялась”. К тому времени, когда он подошел к операционной, он уже ощущал себя сразу двумя существами — земным человеком по имени Конвей и огромным пятисотчленным тельфианским психоединством, которое должно было регистрировать все, касающееся физиологии этой расы. В таком раздвоении состоял единственный недостаток системы мнемограмм, если это можно было считать недостатком. В мозгу, прошедшем “обучение”, запечатлевались не только факты, но в равной мере и личность существ, хранивших эти факты. Не удивительно, что Диагносты, державшие в памяти порой до десяти мнемограмм фазу, вели себя несколько чудаковато!

Работа Диагностов — самая важная в Госпитале, размышлял Конвей, облачаясь в противорадиационные доспехи и подготавливаясь к предварительному осмотру своих пациентов. Иногда он подумывал о том, чтобы самому стать Диагностом. Основная их задача состояла в том, чтобы вести самостоятельные исследования в области ксенологической терапии и хирургии, используя свои напичканные мнемограммами умы, а когда мнемограмма отсутствовала, им приходилось собираться на консилиум, чтобы поставить диагноз и наметить курс лечения.

Простенькие будничные болезни и травмы их не касались. Для того чтобы Диагност удостоил пациента своим вниманием, этот пациент должен быть уникальным и лежать на смертном одре. Но уж если Диагност взялся за дело, пациент считай что выздоровел — Диагносты с унылым однообразием творили чудеса. Конвей знал, что врачи более низкого ранга всегда боролись с искушением не стирать содержимое мнемограммы, а сохранить его в памяти в надежде сделать какое-нибудь оригинальное открытие, которое их прославит. Однако у людей здравомыслящих, заурядных, вроде него самого, этим искушением все и ограничивалось.

Хотя Конвей исследовал своих крохотных пациентов поодиночке, он их все равно не видел. Он и не мог их увидеть, разве что нажил бы бесполезные хлопоты с зеркалами и защитными экранами. Тем не менее он знал, как они выглядят и внутри, и снаружи — потому что мнемограмма, в сущности, превратила его в одного из них. Эти сведения вкупе с результатами исследования и переданной ему историей болезни дали Конвею все необходимое, чтобы приступить к лечению.