Стивен Холл - Дневники голодной акулы

Я был без сознания. Я перестал дышать. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но, должно быть, приводы, поддерживающие функционирование человеческой машины на бессознательном уровне, переключились, отзываясь на тишину со свойственной всем системам паникой. Отказ автопилота — аварийный переход на ручное управление.

Вот так и началась моя жизнь, моя вторая жизнь.

Веки мои распахнулись, взгляд превратился в двойной ноль, а шея и плечи изогнулись и запрокинулись в неимоверном, направленном внутрь усилии, в едином, весь мир поглощающем вздохе. Кубометры воздуха и устилающей паркет пыли со свистом ворвались в глотку, вонзаясь в нее острыми спазмами кашля. Задыхаясь и отплевываясь, тужась и содрогаясь, я все кашлял, кашлял и кашлял. Из носа свесились нити соплей. Зрение расплавилось, обратившись в пятно горячего марева.

Неистовые судороги из-за нехватки воздуха заставили меня испытать сильнейшее головокружение, и пол начал ускользать у меня из-под пальцев. Разнородные пятна, роившиеся перед глазами, словно бактерии под микроскопом, угрожали новой потерей сознания, и я, ослепший и трясущийся, зарылся мокрым своим ртом в ладони, стараясь размеренно вдыхать воздух сквозь пальцы…

Медленно, очень-очень медленно мир вокруг начал восстанавливаться в виде тошнотворно зеленых и режущих глаз багровых пятен и, возможно, через минуту пришел в какое-то неустойчивое равновесие.

Я вытер руки о джинсы и в последний раз поддался приступу саднящего кашля, прежде чем смахнуть с глаз остаток слез.

Все хорошо. Ты только дыши, а так с нами все в порядке.

У меня не было ни малейшего представления о том, кто я такой и где нахожусь.

Это не стало ни внезапным откровением, ни невыносимым шоком. Мысль об этом закоченела, пока я содрогался и хватал ртом воздух, и даже сейчас, когда я вновь обрел контроль над телом и полностью себя осознал, она не внушала особого ужаса. По сравнению со всей той физической паникой, что я только что испытал, это все еще оставалось тревогой мелкой, вторичной — незначительным беспорядком в углу общего положения дел. Что для меня значило гораздо больше — в миллион раз больше, чем что-либо иное, — так это воздух, дыхание, не требующие теперь усилий вдохи и выдохи. Прекрасный, небесный, ангельским пением оглашаемый факт — я мог дышать, что означало: я буду жить. Прижимаясь лбом ко влажному коврику, я воображал, что вдыхаю милю за милей мягкой голубизны неба над саваннами, меж тем как последние содрогания покидали мое тело.

Сосчитав до десяти, я оторвал голову от пола. Оперся на локти и, когда мое положение показалось мне более или менее устойчивым, подтянул колени и встал на них. Я стоял на коленях в изножье двуспальной кровати в какой-то спальне. В спальне, обставленной обычной, самой заурядной мебелью. В углу возвышался шифоньер. На столике у кровати наличествовал набор разнокалиберных стаканов и электронный будильник с красными цифрами — 16.34 пополудни, комод, на котором беспорядочно толпились дезодоранты со снятыми крышками, упаковка поливитаминов и остатки рулона голубой туалетной бумаги, размотанного как раз до того места, где бумага становится сморщенной, словно пальцы после приема ванны. Все эти вещи совершенно обычны для спальни — но я ни одной из них не узнавал. Ничто изо всего этого не представлялось странным, но и знакомым тоже не было. Оно попросту там присутствовало — ничем не примечательное, но чужое. Явилась мысль о том, что я, быть может, упал и получил сотрясение мозга, однако ничего не болело. Я на всякий случай ощупал свой череп — нет, ничего.

Когда я осторожно поднялся на ноги, то и новый угол зрения ничем не помог памяти. И вот тогда начали попадать в цель первые настоящие удары тревоги.

Я ничего из этого не могу вспомнить. Ничего из этого я совершенно не знаю.

Я ощутил этот покалывающий ужас, тот, что является, когда вы осознаете степень чего-то дурного — если, допустим, вы заблудились или же совершили какую-то страшную ошибку, — реальность положения дел, вползающую внутрь через затылок, словно какой-нибудь бессловесный Дракула.

Я не знал, кто я такой. Я не знал, где я находился.

Настолько просто.

Настолько пугающе.

Стиснув зубы, я стал поворачиваться на месте и трижды медленно обвел спальню взглядом, прикасаясь глазами к каждой из обыденных, несущественных вещей, тщательно все обследуя и абсолютно ни одной из них не узнавая. Затем проделал то же самое умственно — закрыв глаза, стал шарить внутри своей головы, на ощупь отыскивая во тьме какие-нибудь знакомые формы. Но не обнаруживал ничего, кроме паутин и теней; там меня тоже не было.

Я подошел к окну спальни. Мир снаружи представлял собой длинную улицу и ряд домов с террасами, фасадами обращенных ко мне. Видны были фонарные столбы, расставленные через равномерные промежутки, столбы телеграфные, промежутки между которыми равномерными не были, и издалека доносились звуки оживленного дорожного движения — постоянное жужжание автомобильных двигателей, громыхание грузовиков и редкое глухое постукивание ящиков, однако — прижавшись носом к стеклу, я посмотрел налево и направо — людей нигде не было. День был пасмурным, серым, скрадывающим очертания. Себя я тоже ощущал лишенным всяких очертаний. Неожиданно я почувствовал сильнейший позыв броситься вон из дома, звать на помощь и бежать, насколько хватит сил, пока кто-нибудь не увидит меня, не признает во мне реального человека и не позовет доктора или еще кого-нибудь, чтобы тот привел меня в надлежащее состояние, подобно тому как часовщик заново устанавливает все крошечные колесики и пружинки в разбитых часах. Но в то же время во мне присутствовало не менее сильное опасение, что если я так поступлю, если побегу и буду кричать, то никто не появится, никто меня не увидит. Достигнув конца этой улицы, я лишь обнаружу, что звуки дорожного движения раздаются из старого магнитофона, стоящего на углу заброшенной магистрали в пустынном и безлюдном мире.