Вл Лидин - Повесть о многих днях

Пехотный полк шел через день без пути - по домам, шалый, дикий, вшивый, ободранный. Небо было июньское, линючее: под небом бледно-синим выцветшим, кротким, как глаз детский - все были правы. Полк окружили к ночи, зачинщиков схватили: татарина Гассана-Мухмета Агишева, рядового Скобелева. Татарина допрашивали: он ли убил офицера, приказывавшего итти в наступление. Татарин, три года сидевший в окопах, трахомный, красновекий, дергал носиком, отвечал: - Моя мало ударил... по затылкам ударил, об'яснял, что итти в наступление нельзя, когда весь полк против и когда об'явлено замирение: офицер горячился, грозил револьвером, ругал всех он его стукнул. Рядовой Скобелев, сероглазый, спокойный, об'явил: солдаты драться устали, пусть дадут мир настоящий.

Гассан-Мухмет ночью лежал у костра, смотрел на огонь, шмургал носиком, мурлыкал песню. Пятеро гассанят ждали его за Казанью - все мурлыкал, пока не уснул. Легкой летней ночью - легкие, теплые сны. За часом тьмы - мреянье перламутровое: ветерок, свист птицы, петух дальний. Перламутрово наливалось, птица пикнула, проснулась, - Гассана-Мухмета толкнули, велели вставать, повели. Привели к опушке: за опушкой овсы, чуть зыбью тронутые. Гассана-Мухмета поставили к дереву, глаза завязали; Гассан-Мухмет узнал: тишину, покой, наконец, - рай татарский разверзся, принял его за все муки трехлетние.

В городе знойном, семечками пролущенном, в пыли колкой, митинги чернели, раненые в халатах мышиных толпились, - над ранеными, над котелками, над шляпами соломенными воздевали руки, говорили: на скверах, на площадях, на Калужской, на Страстной, на Лефортовском плаце, - мальчишки висли на столбах, картузы сдирали, всем кричали ура. Герои войны георгиевские снимались на бульваре: один сидя, другой стоя, руку положив на плечо - позади были горы холстяные, пейзаж крымский.

За летом август, осень зардевала, - поезд санитарный стоял в городишке беленьком: в городишке, с купами, с грушами, с замком магнатским, с речугой под мостом под'емным пересыхающей, - под вечер, по главной, Дворянской, прогуливались штабные: шпоры хрустели серебряно, аксельбанты белели. Командующий, с мешками желтыми под глазами, в синих штанах обвисших, шел с палкой на прогулку: позади были донесения, телеграммы, разговоры по прямым проводам, доклады, приказы, происки самолюбия. В парке офицеры со скамеек вскакивали, девицы сидели притихшие. Через окопы, из окопа в окоп, где солдаты сидели, томились, ждали приказа разойтись, по городам, с площади на площадь, по митингам, по фабрикам, мастерским - шла Смута. Воронье осеннее кричало о Смуте, летело низко: перед заморозками, близким сентябрем. Сентябрь оседал туманами, хмарью, солдаты сидели хмурые, затаенные; затаенное было: в днях сирых, во взгляде черном исподлобья.

В ночь на 17-е полк 31-й приказа сняться не выполнил: вышел из окопов, обложил белый городок, приказал сдаться. К полку примкнула саперная, - дивизион артиллерийский верный, встал на защиту, - занял горку: в семь утра первый снаряд пролетел через город, - 31-й начинал наступление. Санитарный на вокзале выдвинули - в санитарный под прикрытием дивизиона грузились штабные, - в пять вечера, когда 31-й вошел в город, в штабе бумаги валялись изорванные, все было смято, телефоны сорваны. Санитарный с штабными шел, шел, - сивые поля, голые перелески, туманы, пни мимо проходили. В час ночи санитарный пришел на узловую. Паровоз отцепили, сменяли. Узловая была забита солдатами: корявые, вшивые - возвращались в губернии рязанские, вологодские, костромские: садиться на землю народную. Санитарный ночью толкнули, перегнали на пятый запасный; к утру пути были забиты новыми составами: товарными, воинскими. Штабные пошли требовать отправки, - комендант обещал: отправят в два дня. В два, в три, в пять, в восемь поезда не отправили. С оружием, злые, штабные пошли: требовать, об'ясняться, приказывать. Вместо коменданта сидел другой, хмурый, небритый; выслушал, об'явил - поезд дальше не пойдет, - штабные зашумели, зазвякали, - хмурый показал телеграмму: поезд N 34-а дальше не пропускать.

В городе хмурый день, октябрьский, за ночью, хлестаемой из переулков с крыш, с чердаков, - выполз, повис стеганным одеялом над домами мертвыми. По коридорам, со стуком, рота за ротой проходили: строились, спускались вниз, расходились: на боевые посты: к Смоленскому, к Зубову, к Красной. В доме розовом тоже писали, проходили - бледные, хмурые, с глазами воспаленными; вскакивали, бежали; на автомобилях сквозь ночь октябрьскую, черную, тайную, летели: часовой из тьмы гаркнет - свой ли, чужой, - дальше вдоль бульваров, во тьму: с револьвером в руке. Ночь полыхала, рдяное на все небо протягивалось, дрожало зыбко: дом догорал, не тушимый.

В черной ночи, в крови, в муке, из годов метельных, войны, вшей, обид, упований, из банкетов, тюрем, выборов, тостов - хмурой крупою предзимней несомый - вставал Октябрь.