Н Ляшко - Пятая камера

- Твое дело молодое, поживешь еще, - утешает Кривой.

- Годов у меня не куча, правда, - соглашается Узколоб, - а только, знаешь, навряд ли жить буду, кипит у меня от обиды. Пропаду я...

Кривой заглядывает Узколобу в глаза, думает: "Испортили человека", - и идет к Кузьке. Тот чинит бушлат

и поет:

Позарастали

Стежки-дорожки,

Где наступали

Милого-о ножки...

- Чего делаешь? - спрашивает Кривой.

- Сено кошу.

- М-м...

- Иная корова лучше тебя мычит.

- Привычка у мине такая, сызмалетотва я так,

- Ну, и отчаливай...

Поза-араста-али-и

Мохом, тра-аво-ою,

Где мы гуляли,

Милый, с тобою.

- Да мине б это... поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно...

- Перекрестись, долго подъезжать будешь?

- Мине б молитву. Целых пять рублей дам.

- Я не торговка.

- Кузька, валяй, игра будет! - говорит Лотошник.

- Семь дашь? - выпрямляется Кузька.

Кривой тянется к простреленному уху.

- Ну, хочешь? - торопит его Кузька.

- Да вить, как ослобонят ежели, так и больше дам.

- Э-э, хитрый какой! Ты со страху забудешь молитву, а я при чем?

- Ну, ладно, только по совести.

- А то как же? Эх, ты, старый драбадан!

Кузька ударяет Кривого по плечу и вскакивает:

- Ну, игроки, подваливай!

XI

- Смирно! Приготовь билеты!

Арестанты выстраиваются в шеренгу, разворачивают тюремные билеты и держат их перед собой. В камеру входят прокурор, начальник тюрьмы и ватага надзирателей.

Прокурор на ходу заглядывает в билеты и цедит:

- Заявления есть?

- Судили вот меня, - бормочет Клочков.

- Судили? Ну, и что же?

- Неправильность, обида...

- Надо было во-время обжаловать приговор.

- Чего жаловаться, раз не по закону?

- Судят только по закону.

- Где уж: взяли вот, заперли-и все.

Прокурор пожимает плечами:

- А что же еще?

- Дело б какое...

- Вот в арестантские роты отправим тебя, - улыбается начальник тюрьмы, - там тебе дадут дело. У нас дела нет.

- Да ведь народ портится, вот этак сидевши.

- Ты, старик, о себе заботься.

Дверь захлопывается.

- Ты, Клочков, ловко хотел загнуть ему, - раздумчиво говорит Кузька. Башка у тебя варит, только слабо ты говоришь. С ними надо лаять: трах-тарарах, чорт на горах! В уши чтоб ему, в уши. А ти: э-э, мэ-э, как теленок.

Я сказал бы ему, да надоело в карцере сидеть. Еще спрашивает: "А что же еще?"

- В царстве небесном, выходит, сидим. Нет, ты стой.

Взяли меня, ты садишь, так суди толком. Не корми меуя арестантскою ротой, раз закон при тебе. Я, может, лучше тебя, а ты меня вроде навоза топчешь...

- Стойте, а какой -вам тюрьмы надо? - удивляется

Кузька.

- Издевки чтоб не было, чтоб при деле человек был...

- Дальше?

- Чего дальше? Да обнеси оградою землю сколько там верст, чего ее жалеть-то? Поле чтоб, сады, все чтоб, всякое майстерство. Превзойти чтоб можно было...

- Во-о, правильно! А тут нудят тебя...

- А еще что?

- И еще. Попал кто, с кем не бывает, сейчас сказать ему все, перевернуть его. Есть такие люди, что словами все с человеком могут сделать. Взвоешь, как скажут...

- Вот, и правильность чтоб. Человека к делу приспособлять и не рычать на него, как на собаку...

- Не тюрьму, выходит, вам надо, а училище?

- А что ж? Вник бы во что человек, понятие взял...

- А как он понятия не захочет?

- Эва сказанул! Что он, враг себе?

Кузька тяжело вздыхает и машет рукой:

- Не враг, а только не будет этого! Видал, какой он, прокурор-то? Духами от него прет. По тюрьме с фасоном ходит, неправильность ищет, а как по правде, так ему наплевать на нас, хоть и живет он нами. Не будет нас, что он такое? Окурочник несчастный...

XII

Кривой покачивается и твердит заученную Кузькину молитву:

- "Лягу я, раб божий Яков, помолясь, встану благословясь, свежей росой умываюсь, престольным полотенцем утираюсь. Выйду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, к морю-окияну..."

По телу разливается слабость, в глазу рябит, но язык шевелится:

- "На море-окияне, на острове буяне белоручьевои камень лежит, а на камени том престол господний. Божья матерь со всей силой небесной велит мне, рабу божьему Якову, белого воску взять, как в путь сбираться, або в суд итти, або к князьям-боярам, або к православным хрестьянам... хрестьянам..."

Кривой запинается и холодеет: другим Кузька дает молитвы против суда, а сам получил четыре года арестантских рот, - но ему тут же вспоминается случай с Обрубком, и слова вновь толпятся на язык:

- На чем это я? На "хрестьянам"... "Становлюсь я на медную землю, закрываюсь чугунной крышкой и девятью дверями, запираюсь десятью замками, отсылаю ключи кит-рыбе. Никто не найдет, никто не возьмет. Тот найдет, кто окиян-море перейдет, песок пересчитает. Найти найдет, а взять не возьмет: встречь ему два колдуна, два еретика, две колдуницы, две еретицы-от всего защита: от черной немочи, от пречудной девицы, тоски и судейской напасти. Аминь".

Всю ночь Кривой то и дело вскакивает, прислушивается и глядит на лампу. Арестанты спят тревожно: одного заковывают во сне, другого ведут на суд, третьего душит похожими на свечки пальцами покойный грек.

Стучат зубы, вскидываются головы, блуждают глаза...

"А как осудят, что тогда?" Кривой бесшумно сползает с нар, тянется к иконе, глаза которой кто-то выковырял гвоздем, падает на колени и по-простецки доказывает богу, как тяжело ему в тюрьме, как мало у него сил, как жалеет он, что пошел на последнюю кражу.

В глубине двора всхлипывает звонок. Надзиратели топают в коридорах и ключами стучат в двери.

- Поднимайсь! Поднимайсь!

Арестанты выстраиваются на середине камеры, а после проверки спешат на коридор и гремят умывальниками.

От слабости и злых сонных голосов к горлу Кривого подкатывает удушье, в виски стучит. Оп бредет в угол, садится на пол и прижимается к стене.

- Ты, Яков, на меня не серчай, - говорит ему Клочков.

- Я ничего... скорей бы уж... Тошно мине...

- А ты съешь хлеба с сольцой да чаю выпей.

- Нет, не стану я, лучше поговею. Ты возьми мой хлеб себе. Крал я, это ты верно, а какой я арестант? Помру тут, как грек помер.

Кривой старается не глядеть на пьющих тай арестантов.

- Эй! Кому на суд?

Кривой вскакивает на сомлевшие ноги, крестится и суеверно бормочет:

- Дай бог не оправдаться.

- Кривой, что получишь от судьев, привяжи к хвосту коня, а то сам не донесешь!

Кривой на ходу горбится, за воротами тюрьмы видит свои сани, лошаденку и неловко, как чужой, кланяется жене.

- Не отставай, не отставай!

Под ногами скрипит облитый светом мглистого солнца снег. В глазу мигает.

XIII

В суде Кривой ерзает по полу ногами и отвешивает столам поклон. Руки и нижняя челюсть его дрожат, над пустой глазницей бьется жилка. Он боится потерять нить мыслей, не сводит с судей мигающего глаза и бормочет: