Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)

Древние римляне вместе с еще более древними греками повспоминали еще более былые времена и, грустно помолчав, сошлись в общих аплодисментах.

— Благодарим тебя, сладкоголосый Аристид, — сказал гипостратег, окончательно взявший в руки бразды собрания. — Но отчего же ты здесь, а не в Афинах? Или, на худой конец, в Равенне? Отчего же ты творишь свои «Энеиду» здесь, среди конского дерьма, среди варварских кибиток? Что же не щедрая рука Валентиниана или Феодосия питают тебя? Почему не слышат твоих поэм их царственные уши?

— Разве мы мало беседовали с тобой об этом, гипостратег Демарат? — вытягивая шею, поэтически плавно произнес юноша бледный.

— Со мной. Но не с живым гиперборейцем. Поверь, Аристид, ему известна тоска по былым временам, он поймет тебя.

Юноша бледный заговорил почти стихами: «о последних временах», «о падении империй», «о старческой глухоте оракулов Эллады», «о подлых, бескровных и трусливых сердцах последних правителей». Я же согласно кивал — все кивал, кивал и кивал…

— О новой «Энеиде» я упомянул неспроста, — заметил Демарат. — Наш юный Вергилий нашел древнюю дощечку со священной надписью. Великий базилевс Аттила приходится прямым потомком царю Тесею, основателю Афин. Когда царь Тесей, ступив на берег Крита, пошел в Лабиринт и стал разыскивать в его темных углах Минотавра, он повстречал в темноте некую царевну-амазонку… Как величали ее, Аристид?

— Кикнейя, — ответил поэт, приопустив ресницы.

— Она, как и Тесей, жаждала поразить Минотавра и прославить свой народ, вымирающий от неуёмной женской гордости. Они с Тесеем долго спорили, кому первому свежевать чудовище, сразились между собой, но приметили, что так растратят силы впустую… а лучше будет бросить жребий, кому первому обнажать меч. Выпало Кикнейе. Разумеется, Минотавр знал ходы в своей норе куда лучше пришельцев и долго от них прятался. Достаточно долго, чтобы нападавшим пришлось разбить лагерь и скоротать ночь… Трудно предположить, как они поставили предел ночи, не видя ни заката, ни рассвета. Эта ночь — заметь, посланник, — выпала из всех преданий. Но ее нашел Аристид. И Минотавр был найден, но сопротивлялся достойно. Тесею пришлось помочь Кикнейе, а Кикнейе пришлось помочь Тесею… Сделав дело, они, как и положено любовникам, окончательно потеряли счет времени и спохватились лишь тогда, когда Ариадна, дожидавшаяся Тесея, потеряла терпение и стала дергать снаружи за свою нитку, которую, ты помнишь, за свой конец тянул Тесей, чтобы не потеряться в подземелье… Они грустно и прекрасно простились, Тесей вышел и упросил Ариадну не сматывать свой клубок, объясняя просьбу желанием вернуться и поставить на месте великой битвы с чудовищем памятный камень. Так Кикнейя вышла по той же нити и ускользнула незамеченной. А потом… Что было потом, Аристид?

— В Великой степи родился сын, — продекламировал юноша бледный, — но амазонка Кикнейя не стала его убивать, что полагалось делать в том народе со всеми отпрысками мужского пола. Она положила его в лодку-долбленку и пустила в воды Понта.

«В Черное море, значит… — сообразил я. — Знал бы об этом Нестор-летописец! Гладишь, и нашим князьям немного древней крови перепало».

— Теогония началась — и это главное, — свернул Демарат «свиток» с еще непросохшими строками новой придворной легенды. — Заметь, гипербореец, так варвар вступает в рощи великих богов.

Собрание немножко потупилось, как бы немножко раздалось в стороны от такой явной крамолы.

Вслед за юношей бледным, певцом Аттилолиса, гипостратег представил мне двух философов эпикурейского согласия.

Они бродили себе бродили по городам и весям Империи и наконец подобрали свой идеал свободы-равенства-братства на пыльной дороге, среди полей и табунов.

Оба слабо отпечатались в моей памяти, они говорили-говорили, их постный и жиденький пафос свободы не трогал никого, даже юношу бледного.

Демарат подмигивал мне и поднимал палец с перстнем. К этой минуте он успел повалить набок второй штофный кувшин и светился весь, как спиртовой фонарь.

Мое внимание все больше привлекал бесстрастный и очень высокий человек, сидевший по-азатски. Сидя так, он возвышался над всеми нами — не только благодаря своему росту, но и благодаря темному, очень спокойному взгляду, и — улыбке, глубокой, проникавшей, как мне чудилось, до дна смыслов и душевных стихий. Он был чисто выбрит, волосом тёмен, очень коротко стрижен… вероятно, брит наголо не более месяца назад. Маленькой была его голова и при этом — очень правильной и очень круглой, и все на этой голове было вылеплено правильно, не считая полноватых и немного выпячивавшихся губ, пунцовых, налитых. Одеяние тоже привлекало взгляд: бесцветное, широкое и будто бы тщательно накрахмаленное. Некое подобие огромного конусовидного воротника краями упруго свисало с его плеч — и казалось, что человек тяжело окрылён.

Подошла и его очередь.

— Ладогиос, — объявил его выход Демарат. — Манихей. От Парфии до Лузитании известно его имя… Скажи свое слово, величественный Ладогиос. Расскажи, какими напастями грозишь ты обоим римским тронам — Равенны и Константинополя.

Ладогиос красиво повел крыльями и заговорил также красиво. Я слушал его звучный голос с удовольствием, но и с предубеждением, что не услышу ничего нового. Скандал манихейской легенды был мне известен: Христос явился Адаму и Еве в образе змия и сумел контрабандой, в яблочной кожуре, просунуть им в их мир-тюрьму знание о добре и зле, потребное для борьбы с дьяволом-демиургом, тем самым демиургом, который, строя из себя доброго бородатого деда, создал весь этот никчемный материальный мир, а потом украл светлые души человеческие и загнал их, себе на забаву, в самую глубь и тьму материи. Таков был общий диагноз. Потом шла рецептура: извлечься душам на свет Божий невозможно иначе, как всеми силами уничтожая кругом материю и плоть — в ведении и не в ведении, во дни и в ночи, ныне и присно и во веки веков… Камень разбей в прах, праху не дай осесть на грешную землю.

И наконец Ладогиос пронял меня: всеобщая и нескончаемая война всех против всех до полного распыления на молекулы — вот единственный путь освобождения света из темной плоти и путь спасения душ…. Гунны, гунны — лучший греческий огонь, водой не зальешь, ветром не задуешь.

О, эти речи, этот пафос — все это было слишком знакомо, близко, пекло бока… и я уже смаргивал навязчивую иллюзию: пенсне с переносицы высокого манихея, скромную бородку клинышком и разночинские галстуки, так и подскакивавшие под кадык древнему гуннскому партийцу.

И вот помню мысль:

«Да, этот мог бы… этот мог бы привести на небеса черт знает каких бандитов».