Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса

Мне показалось, что ее лицо вспыхнуло от гнева. Оно было не рассерженным — угрожающим.

Проклятье. Кох знает: ты скрываешь что-то серьезное. Может, она уловила выражение, которое ей не понравилось. Осторожнее. Ты здесь можешь исчезнуть навсегда. Торговый клан Гарпии богат, но его влияние в Теотиуакане ничтожно. Пусть у Кругопрядов есть кое-какие проблемы с властями, но меня-то они могут раздавить, как таракана.

— Кто был курильщик, осветивший лицо твоей матери? — спросила она.

Я назвал ей день именования матери Чакала. Меня распирало желание сказать больше, но я языком втянул верхнюю губу между двумя выступающими зубными вставками и сжал до боли. Так я заставил себя промолчать. Таким трюком пользовался Чакал. Проклятье, что они мне подсунули в этом пойле? Что-то диссоциативное, вытяжку из наркотического шалфея, тетродотоксин или… Впрочем, что бы это ни было, Джед, ты сможешь справиться. Легко. Помни: главное в сыворотке правды — это то, что она не действует. В лучшем случае провоцирует словесный понос. Упрись рогом. И не пей больше горячий шоколад. Я снова прикусил верхнюю губу.

Опа.

В поле моего зрения утиной походочкой вошла Пингвиниха. Она просунула один из своих коротких пальцев в петлю экрана, разделявшего меня и Кох, и отвела его в сторону. Экран сложился, как гармошка. Теперь мы с госпожой находились в одном пространстве. Пугающая перемена — карлица не просто убрала перегородку, она словно содрала с меня одежду. Я увидел, что половина лица госпожи Кох черна не от татуировки, это естественный цвет насыщенного мелатонина, как у черного родимого пятна. Она была пегой. На рисунке 2ДЧ верхняя часть ее лица изображалась синей, но на самом деле госпожа имела обычный оттенок кожи, бледноватый (как и у всех женщин майя, принадлежащих высшему классу), потому что она защищалась от солнца. Татуировка, скорее всего, только подчеркивала границу между двумя зонами. Линия, слишком правильная, овальная, вряд ли была естественной. Приметы, о которых рассказывал 2ДЧ, прямо-таки бросались в глаза. Точно-точно. Он говорил, что госпожа является родственницей Джанааба Пакаля, ахау Лакамхи, нынешнего Паленке. А у того одиннадцать пальцев, верно? Может быть, двуцветность каким-то образом связана с многопалостью. Одно другого не исключает. По крайней мере, это лучше, чем габсбургская губа. Или ганноверская гемофилия. Кох вздохнула, и я мельком увидел два передних зуба, инкрустированных изумрудами.

Карлица привязала сдвинутый экран к стене, а потом словно растаяла, исчезнув в одной из кроличьих нор. Следуя правилам вежливости, которые прекрасно знал Чакал, я снова уставился на коврик.

Кох спросила:

Горло сдавил спазм. Сердце оборвалось. Проклятье. Она видит меня насквозь. Прозорливая сучка. А я-то думал, что надел маску покериста. Расслабился, а она тут же воспользовалась этим.

Так. Успокойся. Сначала подумай хорошенько, все взвесь, а потом говори.

Она уже спрашивала об этом. Я чувствовал себя слегка под хмельком. Ошибка за ошибкой, старина, думал я. Соберись. Я еще сильнее прикусил губу. По языку разлился пресноватый вкус крови. Я не ответил.

Я не мог ответить.

Я никогда не плакал, будучи Чакалом, и не помнил ни одного момента в его жизни, когда бы он поддался этой слабости, по крайней мере после первого посвящения в хипбол. Там, где он вырос, не плачут, а если плачут, то умирают. Насколько мне было известно, он не мог заставить себя прослезиться. Его глаза утратили это свойство. Но ощущение близости слез, когда жидкость вокруг твоих глаз горчит и теплеет, давление растет, не исчезло. Проклятье, подумал я. Соберись. Я сидел, уставившись на лепесток герани. Он был длиннее других, стоял торчком на вывернутой ножке, как морской конек.

— Ты хочешь сказать мне что-то, — раздался голос Кох.

Или мне это только показалось? Джед, возьми себя в руки.

Я выпрямился и смерил ее взглядом снизу вверх. Если бы я сфотографировал Кох сейчас, то ее лицо на снимке наверняка сохранило бы свою бесстрастность. Отчего же мне чудилось, что она смотрит на меня снисходительно, сочувственно, чуть ли не с улыбкой? Все это выражалось в ее взоре. А может, в едва заметном наклоне головы. Или она намеренно излучала какой-то феромон…

— Внутри тебя есть кто-то еще, — произнесла она.

Я еще сильнее прикусил губу. «Как скажешь ты, которая выше меня», — изобразил я и поднял голову. Наши глаза встретились. А ведь визуальный контакт тут считался делом серьезным. Помните, как в фильме «Офицер и джентльмен» Луис Госсет-младший говорит: «Ты на меня глазами-то не зыркай, солдат! Пользуйся периферийным зрением!» Я снова потупился.

— Ответы — это правнуки вопросов, — сказала Кох.

Думаю, ее слова означали: если я не хочу ничего говорить, то напрасно жду, что она подсчитает мои солнца.

— Я, который ниже тебя, не искушен в речах, но прошу, чтобы ты учла каждое слово, — отвечал я. (То есть хватить болтать, давай-ка начинай игру, к чертям собачьим.)

— Я, что ниже тебя, слишком бедна, чтобы ответить равным даром на твой узелок. — «Забирай свои треклятые перья и все остальное и выметайся из моей лавочки».

Госпожа посмотрела налево, на запад, — в направлении, которое обозначало прошлое. Она давала мне понять: забудь этот разговор и вали на все четыре стороны.

— Солнца, которые я хочу сосчитать, очень немногочисленны, сопротивлялся я. — Они светят и тебе. — «Ты обречена, ведьма. Твои дни можно пересчитать по пальцам, сучка, и если ты будешь артачиться, то мы вместе…»

Раздался треск — будто мой сосед по парте во втором классе сломал карандаш. Я уставился на Кох. На ее лице появилось иное выражение. Дрессировщики говорят, что разница между волком и собакой в том, что собака смотрит на тебя, а волк — сквозь тебя. Собака глядит тебе в глаза и сочувствует тебе. Кох не смотрела мне в глаза. Она смотрела сквозь меня.