Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса

— Я сделаю так, что они будут чтить ваш род и кормить ваши уаи в дни ваших смертей.

— Но как ты сказал, они предлагают лишь нищенские подношения.

— Не всегда. — Я сделал жест отрицания.

— Ты говорил, твои одновременники лишены чести. — Она отвернулась.

В ишианском языке отсутствовало слово «зло», но если бы оно и существовало, то выражение «лишены чести» было бы сильнее.

«Когда это я такое отчебучил?» — недоумевал я.

— Во многих отношениях они хуже, чем нынешние люди, но в ряде случаев ты, которая выше меня, могла бы сказать, что они лучше, — неуклюже вступился я «за своих».

— Значит, ты хочешь, чтобы я сыграла девятикаменную игру. И ты полагаешь, что, глядя, как я это делаю, за два огня научишься играть? — «За два огня» означало «в два счета».

— Я, который ниже тебя, так не считаю.

— Тогда объясни: что ты и я делаем здесь?

— Я прошу тебя, высокородную, о предсказании.

— Но я, которая равна тебе, уже говорила с тобой об этом.

— Может, ты желаешь узнать больше? — И я пообещал рассказать ей все, что было исследовано, открыто или создано за четыре грядущих б’ак’туна.

— И без того груз знаний непомерно тяжел для меня.

Любопытно, моя ли в том вина или Кох и прежде страдала от переизбытка информации, а может, она имела в виду и то и другое?

— Тогда позволь мне помочь тебе. Я мог бы дать тебе кое-что.

— Ты мне уже дал форму солнца.

— Нет, то, что я предлагаю, наполнит медом ч’анаки твоих приверженцев. — Иными словами, поможет простым людям. — Я, который равен тебе… мы умеем делать вещи, о которых здесь никто не слышал.

— Какие же? — сделала знак она, положив мухобойку.

— Самоходные катки, например.

— Что это такое? — Жест удивления.

Я пустился во все тяжкие. Объяснил, что колеса — почти как катки, но только с палкой в центре, рассказал, какая польза может быть от тачки, и начал рисовать это приспособление. Но Кох заявила, что у них уже есть подобные штуки, и послала Пингвиниху за одной из них. Я растерялся. Карлица принесла маленького желтого ягуара, сделанного из дерева, и я увидел на каждой лапе по вполне приемлемому колесику. Оказалось, такие игрушки очень популярны у элиты, но их не разрешается выносить из дома. Насколько я понял, запрет этот вводился не из опасений, что народ сообразит, насколько облегчат трудовую жизнь эти приспособления, а потому, что кто-то сможет воссоздать их и использовать, дабы завоевать почитателей. Вдруг этот проныра отправится в другой город, поразит всех «своим» изобретением, зарекомендует себя великим колдуном и в конечном счете создаст немало проблем для аристократии? Если колесо станет объектом культового почитания, вокруг него возникнет новый орден, как, скажем, вокруг ножа, огня или тщательно охраняемого секрета вогнутого зеркала… и, конечно, снадобья для игры. Кроме того, сказала Кох (и тут я передаю ее слова в свободном изложении), сегодня вокруг столько круглодомников, что в тачках нет нужды. Если требуется перетащить что-то тяжелое — собери побольше плебса, и проблема решена.

Как ни велико было разочарование, но я оставил эту тему. Вспомнился случай: однажды я подвозил в Нью-Хейвен одну девицу — этакую расфуфыренную городскую штучку — и пошутил, что ей нужно научиться водить машину.

— Что, если бы я не подвернулся тебе сегодня? — спросил я.

— Позвонила бы другому парню, — не растерялась она. — Он бы меня подкинул, а я за это дала бы ему.

Ладно, забудем о колесах для перевозок. Как насчет гончарного круга?

И я опять бросился с места в карьер. Дело в том, что, если уж откровенно, посуда в Мезоамерике при всей красоте рисунков была довольно корявой формы. Тот, кто сделал бы идеально круглую чашу, произвел бы сенсацию. Но у Кох имелось аналогичное возражение. Синоды, по ее мнению, объявят умельца колдуном, наделенным сверхъестественной силой. И немедленно пошлют людей, чтобы избавиться от него. Ну а если все утрясется и посуда с гончарного круга войдет в обиход, это обречет тысячи семей горшечников на голод, поскольку они не сумеют сразу освоить новый способ. Я думаю, та же причина мешала нам (я имею в виду майя, теотиуакан или любую другую мезоамериканскую цивилизацию) стрелять из луков, хотя Длинноростки и использовали их. Похожая логика лежала в основе самурайского культа меча — Токугава [669] Токугава Иэясу (1542–1616) — основатель династии сегунов. предвещал, что с появлением в Японии стрелкового оружия будет потрясена вся властная структура, даже если сегунат первым завладеет им. Поэтому он и его наследники конфисковали ружья, изгнали португальских торговцев из большей части страны и почти сто пятьдесят лет держали страну в максимальной отсталости.

— Делать такую посуду в Теотиуакане нельзя. Конец.

Идеи иссякали. Мы в Стейке и не предусматривали такого развития событий.

— Тогда просто кинь пробный шар, — осенило меня.

Мой императив переводился легко: «прощупай игроков» — сделай ставку в покере, чтобы посмотреть, как соперники поведут себя. Рискни — ради игры, для понта, хрен знает зачем.

— Ты думаешь, меня не интересует твой уровень? — Я не ответил, и Кох продолжила: — Интересует. Но другая сторона любопытства — несбыточные надежды, мучительство. — Госпожа явно боялась своей неосторожностью повредить близким людям.

Ну что ж, по крайней мере, она не лишена сострадания. Обычно я не люблю делать обобщения о человечестве в целом не оттого, что ошибаюсь, а потому, что эти истины давно открыты, но сейчас хочу привести одну из них: человек или наделен способностью к сопереживанию от природы, или (гораздо чаще) нет. И либо Кох принадлежала к первой категории людей, либо мы оказывались в жопе, вот и весь разговор.

Так, соображай.

Сострадание — слишком абстрактное понятие, а потому в ишианском для него не было определения. Приходилось выражаться на семейном языке.

Отлично.

— Я знаю… — начал я. — Если бы ты на дороге увидела, как кто-то душит трехлетнего ребенка, то вмешалась бы. Пусть это был бы урод от рождения, покрытый неизлечимыми струпьями, от которого решил избавиться его отец, ты все равно возмутилась бы и, если бы могла, остановила его.

— Твоих одновременников нет на нашей дороге, — возразила она.

— Есть. К тому времени двадцать по двадцать по двадцать по двадцать моих одновременников будут твоими потомками или потомками твоих сестер, твоих братьев, потому что…

Я замолчал и заглянул ей в глаза. Она смотрела мимо меня — куда-то над моей головой.

— Они, — не сдавался я, — будут умирать, но перед смертью станут спрашивать себя, почему никто не захотел им помочь. Если бы они знали, что я, который ниже тебя, и ты могли их спасти, но не сделали этого, они бы захотели узнать почему, и наш ответ был бы плохим оправданием…