Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса

Я сделал ход девятым черепом. Распахнувшаяся передо мной бездна превосходила размерами любую пещеру на земле. Возможно, погружение в нее будет напоминать спуск на веревке в метановый ледопад в глубь громадного пузыря на одной из лун Сатурна. Но все равно девятый камень был надежно связан с восьмым, и я сползал все ниже и ниже к центру сферы — в ревущий вихрь. Всюду мелькали существа, почти (но никогда не) касаясь меня — так мимо вас проносятся летучие мыши, когда вы на рассвете стоите перед входом в пещеру. Вы ощущаете кисловатый запах их экскрементов, чувствуете, как струи воздуха хлещут вас по лицу, слышите биение крыльев — так шуршал бы смерч плотных кожистых листьев, — но они никогда, никогда не задевают вас… Однако обитатели подземелья были крупнее, медлительнее… Они казались бескрылыми, мягкотелыми и в отличие от бесшумных летучих мышей издавали оглушительно громкие звуки. Может быть, именно их представлял Данте, когда описывал luxuriosi в их адском вихре. [807] Расточители ( лат . luxuriosi) в «Божественной комедии» Данте мучаются в четвертом круге ада, где кружатся в вечном хороводе со скупцами. Когда мое внутреннее око приспособилось к мраку, мне удалось яснее увидеть этих существ, по отдельности я их не различал, но понял, как они двигаются, — так скользят в глубинах морские животные. Правда, я не замечал особого сходства между ними и сивучами, которых недавно вспоминал… скорее они напоминали белух — у них такие же высокие лбы и упругая белая кожа… Потом, глядя на изогнутые спины, я решил, что подземные демоны похожи на горбунов или карликов с коротенькими телами и громадными головами… У них обнаружились короткие жирные хвосты и рудиментарные ручки… словно у головастиков, которые вот-вот превратятся в лягушат… У этих созданий были уши, сквозь прозрачную кожу просвечивали бьющиеся сердца, а под закрытыми веками метались выпуклые глаза, словно…

«Эмбрионы», — догадался я.

Это были а’ааны, духи нерожденных, тех, что будут после нас.

Неудивительно, что их так много — миллионы и квинтиллионы, бессчетные количества. Здесь находилось все население будущего, все мужчины и женщины, которые родятся после 4 Ахау и которые никогда бы не появились на свет, упади тот камень и загороди выход. Когда 4 Ахау солнце б’ак’туна достигнет своего зенита, его лучи проникнут в эту пещеру, освещая а’аанов. Эфир этого громадного пространства будет нагреваться и расширяться, и теплые волны неизбежно вынесут их вверх, чтобы они расселились по земле. Я вспомнил слова госпожи Кох в послании Джеда-2, она говорила, что у нулевого уровня есть три пещеры: Пещера мертвых на западе — тот свет, Пещера дыхания — то, что мы называем миром, и Пещера нерожденных.

Я смотрел. Слушал. И внезапно понял: а’ааны счастливы.

Здесь играли тени потенциального сознания. Они резвились, плавали группами, гонялись друг за другом, как выдры. Толкались бедрами, как на дискотеках в 1970-е годы. Они крутились снова и снова, радуясь движению.

Мой внутренний слух медленно, как и внутреннее зрение, приспособился к какофонии этих звуков, и я начал понимать их. А’ааны вовсе не рычали друг на друга. Они обращались ко мне, именно ко мне, на языке, который понятен детям, и теперь до меня тоже стал доходить смысл сказанного.

Ни один из них не хотел появляться на свет.

Но я не мог тут больше оставаться. В определенный момент, даже если ты играешь в одиночку, нужно сделать ход, и девятый череп просто жаждал вырваться за границы этого квадрата. Я поднялся вверх на четыре сегмента по сине-зеленой оси, вверх через заштрихованные годы, из пещеры на прохладный воздух, на собачий манер стряхивая с себя капли околоплодной жидкости. Я еще слышал, как а’ааны кричат за моей спиной, умоляя меня помочь им не родиться, не приходить в этот мир боли. Мой бегунок двигался выше и выше и наконец оказался у небольшой зеленой нефритовой площадки размером с бейсбольную базу. Меня объял прозрачный воздух. Безоблачное небо сияло над головой. Я встал и огляделся. Плоскости времени вращались подо мной белая, черная, желтая и красная. Я достиг вершины.

— Принести вам что-нибудь, любезный? — тихим голосом спросила официантка.

— Да, еще тройной эспрессо, — сказал я, — и порцию «Крузана». [808] «Крузан» — марка рома.

— Конечно.

Она исчезла. Я потянулся, устроился поудобнее. Собака все еще лаяла и завывала, как пес со свалки. Несколько раз перед моим мысленным взором прокрутилась сцена из прошлого. В последние минуты той ночи я украдкой выбрался из дома к его клетке, зная, что мои братья собираются утром замучить беднягу до смерти. Я дал ему воды и гладил его через проволоку, и когда наконец стало ясно, что восход не замедлит себя ждать, я вытащил из рюкзака ремень, накинул его на собачью шею и просунул под него хромированный металлический стержень, вывалившийся из какой-то машины, а потом стал закручивать петлю. Ремень глубоко ушел в роскошную шерсть, но пес вел себя до странности тихо, дрожал, но не сопротивлялся, и потому я был абсолютно уверен: он понимает, что я делаю. Он умер меньше чем через минуту, свернулся в комок с застывшим на морде выражением благодарности. Вернулась официантка. Я пригубил ром, отхлебнул кофе и, чтобы насолить Марене, кинул в рот пастилку.

Ага. Вот так лучше.

Я снова бросил взгляд на игровое поле. Я по-прежнему стоял на бирюзовом центральном квадрате на вершине перевернутой горы. Буря подо мной утихла, и на равнины оседала пыль. Четыре лестницы, или тропы, или артерии, или как уж они там называются, вели вниз с площадки. Северо-восточная тропа шла вдоль берегов с наростами полуразрушенных рабочих поселков, через белые шапки серебряных заливов, над подводными каньонами, под вереницами гигантских алюминиевых летательных аппаратов, мимо загаженных известняковых городов, пряталась в береговых и дрейфующих льдах и ныряла в ледяные поля. Принадлежащий недавнему прошлому запах горячего дегтя проплыл слева от меня, и я повернулся на девяносто градусов против часовой стрелки на северо-запад. Там были дюны золы и клубы радиоактивного пепла, а еще дальше — пустыни, усеянные нефтяными установками, суходолы, похожие на чаши кислотного газа над горящими угольями с асфальтовыми кочками; за ними тянулись цепочки угольных дымков из паровозных труб и очереди голодных семей, которые тащат салазки по прериям, а у кромки земли в вечных сумерках над темной водой, тундрой и ледяной шугой реяли стаи морских чаек, пожирателей отбросов. Я посмотрел на юго-запад, на мрачные соляные болота, наводненные раками, на равнины, над которыми летали орды хищных канареечно-желтых птиц, преследующих стада гиппарионов. [809] Гиппарионы — род ископаемых трехпалых лошадей. Я заметил медно-красного броненосца размером с «чероки» Марены, роющего землю в глубоком ущелье, а потом строй quetzalcoatlus northropi [810] Кетцалькоатль нортропи — крупнейший из известных представителей отряда птерозавров. с поросшими золотым пушком крыльями размахом в сорок футов, они кружили над телами гигантских крокодилов на левом берегу внутреннего североамериканского моря, [811] Во время мелового периода Северная Америка была разделена на две части громадным внутренним морем. а в немыслимой дали были другие существа, пространства и эпохи, мгновения прошлого там уподоблялись клеткам живого организма, спрессованным в одну точку и брошенным, как зерна, в глубокие борозды вечности… Мне снова пришлось повернуть налево. На юго-востоке рассвет распростер свои окровавленные, лишенные ногтей пальцы над царством возможного будущего, которое тянулось все дальше и дальше, туда, где у сферической земли должен быть горизонт, словно я стоял на планете размером с Юпитер, нет — на совершенно плоской бесконечной равнине, а поскольку воздух был абсолютно прозрачен, а может, потому, что он отсутствовал вообще, я мог детально видеть события в бесконечном далеке с такой же четкостью, как если бы они происходили прямо передо мной. Слишком детально, если уж на то пошло. Даже чересчур.