Журнал «Если» - «Если», 2012 № 01

Именно так он обычно и выясняет мое мнение. Не напрямую, но предоставляя мне возможность вставить слово для обобщения данной ситуации.

— К проблемам?

Он отзывается смехом:

— Милое словечко для обезьяньей ловушки из колючей проволоки [17] Обезьянья ловушка — сетчатый садок с бананом внутри, отверстие которого достаточно большое, чтобы в него прошла лапа обезьяны, но не настолько, чтобы животное могло вытащить лакомство. (Здесь и далее прим. перев.) .

— И все-таки это хоть какая-то возможность.

— Да, но какая? — Он заглядывает мне в глаза. — Ну так как, по-твоему, нам поступить?

Ответ на его вопрос очевиден, хотя он и не из тех, что мне особенно нравятся.

— Нам придется заглотить наживку и все выяснить. То есть сыграть по правилам Вольфа.

— И если предлагаемое существует…

На этот раз подходящего слова я не нахожу. И вместо этого говорю:

— Ты хочешь, чтобы я отправился немедленно. — Это даже не вопрос, а заключение.

— Да. Как можно скорее.

Важность и безотлагательность моей поездки президент подчеркивает, предоставляя мне самолет с пилотом.

Я с облегчением узнаю, что летчиком будет Хлоя — лохматая, не ведающая покоя и не отличающаяся особой почтительностью сука-дворняжка, как она сама представляется. Она любит полеты, живет ради них. В отличие от большинства нашего племени.

— Эй, босс! — весело вопит она, завидев меня. — Ну как, готовы поматросить облака? — и для пущей наглядности покачивает бедрами.

— Готов как никогда, — отвечаю я скорбно. — Я уже переписал завещание.

— Круто! А мне что-нибудь оставили?

На самом деле мы играем. Я летал с Хлоей множество раз. Она лучшая из корпуса летчиков Белого дома. Хотя не то чтобы у нас их так много — мы не слишком доверяем небесам.

— Нет, конечно, — отвечаю я. — Ведь если мы разобьемся, то погибнем оба.

— Тогда лучше не разбиваться.

— Можешь заверить это распиской?

Когда нам навязали Перемену, наша физиология была перестроена, дабы полностью соответствовать физиологии пришельцев, которые нас «освободили». И она, как бы смешно это ни звучало, является частичным отражением и физиологии наших прежних хозяев. Мы стали выше. Теперь нам не составляет труда держаться прямо, а передние лапы превратились в руки с пальцами. Был переделан и речевой аппарат, чтобы мы могли разговаривать.

Наш разум — разнородная смесь того, кем мы были прежде, и разума исчезнувших людей.

Как это было проделано?

Мы понятия не имеем, и отнюдь не потому, что не размышляли над этим. Просто в науке и технологиях мы все-таки новички: вплоть до самой Перемены никто из нас не мог даже заказать пиццу по мобильнику — теперь-то мы проделываем это с легкостью.

Благодаря этому новому навыку пиццерии стали одним из наших самых быстрорастущих секторов экономики.

…Взлет ужасен, но без осложнений. Он и посадка, по моему мнению, — две составляющие полета, которые более остальных заигрывают с самоубийством. У посадки, по крайней мере, есть то преимущество, что после нее можно выбраться наружу и поцеловать землю. Моя любовь к твердой почве будет оставаться неразделенной на протяжении нескольких часов.

Сверху Вашингтон выглядит в основном так же, как и до Перемены, и все же есть заметные отличия. Транспортный поток гораздо слабее, передвигаются больше пешком да на велосипедах. Вид города подпорчен обугленными руинами зданий — рубцами от несчастных случаев, имевших место в ходе Перемены. Их компенсируют лоскуты свежей, яркой зелени там, где природе позволено вернуть себе участки, некогда закатанные под бетон и асфальт.

— Бывали в Колорадо раньше? — интересуется Хлоя, отрывая меня от созерцания земли.

— Вообще-то, да. Еще до того…

— И как оно — «до того»?

Я помню бег по снегу и небо — такое большое, что, казалось, никогда не кончится. Я помню, что был безумно счастлив и совершенно беззаботен. Я отмахиваюсь от видений, опасаясь погрузиться в ностальгию, и угрюмо отвечаю:

— Теперь это не имеет значения.

— Потому что теперь это часть Плохих Земель.

— Самая их черная суть.

— Там все так скверно, как говорят?

Я смотрю, как Вашингтон под нами становится все меньше и меньше, и у меня возникает отчаянное чувство, что я покидаю его навсегда.

— Скоро мы это выясним.

Страна — или, другими словами, нация — понятие для нас не столь естественное, в отличие от менее абстрактных представлений о сфере влияния и территории обитания.

Мы унаследовали страну, которая называлась Соединенные Штаты Америки. Мы вовсе не строили ее, не изменяли, и хотя здесь к тем, кем мы были раньше, относились получше, чем во множестве других мест, она все-таки не была нашей, пока ее нам не вручили.

Подавляющее большинство из нас было убеждено, что сверхстая или метастая под названием Америка должна сохраняться как можно больше похожей на ту, каковой она была до Перемены. Почему?

Я много думал об этом и провел бесчисленное количество часов, подробно обсуждая данную тему с президентом. Однако так и не пришел к какому-либо твердому заключению. Возможно, отчасти подобный подход можно объяснить чувством преданности нашим бывшим хозяевам и тому, что было для них важно. А отчасти можно списать на интеллектуальное наложение, доставшееся нам от них.

Вот и вся подоплека того, как нам случилось обладать столь удачным и действенным многообразием увлечений и занятий и почему у нас есть фермеры, полиция, политики, медики, учителя, повара и даже пивовары. Перенос.

Вот так, я уверен, нам и достался самозваный генерал Вольф, злобный сепаратист-головорез с теми же первобытными манерами и жестоким характером, коими обладал его бывший владелец.

А может, мы столь отчаянно пытаемся поддерживать прежнее в тайной надежде, что создавшие его однажды снова вернутся?

Я просыпаюсь и обнаруживаю, что повис вверх тормашками в натянувшихся ремнях, а в какой-то паре метров от моей головы несется растрескавшийся бетон. Я издаю визг и вцепляюсь в кресло, не сомневаясь, что через миг погибну в огненной катастрофе.

— Эй, босс, — радостно окликает меня Хлоя. — Как поспали?

— Какого черта ты делаешь? — захожусь я воем.

Она хмурится на меня, не понимая, с чего это я бьюсь в истерике. Затем ее глаза расширяются:

— То есть почему мы так летим?

— Да! — рычу я, стараясь не смотреть вверх… или вниз.

— Сейчас, дайте-ка. — Мой желудок выворачивается наизнанку, когда земля отдаляется, и потом еще раз, когда самолет переворачивается. Мы снова в горизонтальном полете. — Вот. Так лучше?

Вообще-то испугать меня не так просто, и к бурным реакциям я тоже не склонен, однако пробуждение на грани смертельного опыта все-таки изрядно напугало меня, а жизнерадостная интонация Хлои немедленно разожгла во мне пламень гнева.