Джон Кэмпбелл - Лунный ад

Машины были просто замечательными. В течение пяти часов я бродил по просторной энергостанции на самом нижнем уровне, наблюдал за ними и почему-то чувствовал себя менее одиноким.

В генераторах использовалось открытие, сделанное мною когда-то. Я имею в виду прямое получение энергии из материи, так что эти машины будут работать еще в течение бесчисленных столетий.

Вскоре я нашел видеофон, висящий на стене в одном из помещений, но он не подавал признаков жизни.

Потом я поднялся на верхние уровни города. Тут был настоящий рай. Кусты и деревья в садах и парках освещались мягким светом, который машины производили прямо из воздуха. Люди научились этому пять миллионов лет назад. Два миллиона лет назад они об этом забыли. Однако машины ничего не забывали и продолжали производить свет. Он озарял все вокруг — мягкий, серебристый, чуть розоватый, и парки в этом свете выглядели тенистыми. В тот момент здесь было пусто, однако я знал, что днем появятся роботы-садовники и примутся за работу, чтобы поддерживать парки в идеальном состоянии. Так их запрограммировали давно умершие хозяева, но роботы не имели представления о смерти. Они должны были трудиться. И трудились!

За пределами города оказалось очень влажно. Воздух тут был мягким, теплым и сладковатым от запаха цветов, селекцией которых люди занимались в течение нескольких сотен тысяч лет.

Затем послышалась музыка. Она зазвучала где-то в вышине, плавно обволокла окрестности. Луна только что зашла, и, едва вместе с нею исчезло розовато-серебристое сияние, музыка стала громче. Она доносилась отовсюду и ниоткуда. Она звучала внутри меня. Не знаю, как они это делали. Не понимаю, какой гений мог написать такую музыку.

Дикари создают мелодии слишком простые для того, чтобы быть прекрасными, однако они волнуют душу. Негритянская музыка — лучшая из всего, что у нас есть. Я всегда считал ее неплохой. Однако то, что тогда звучало в воздухе, было выше. Это была песня торжества, которую исполняла зрелая раса! Человечество пело о своем триумфе, и его песня захватывала меня, показывала то, что ждет впереди, и уносила с собой.

Я вернулся в райские сады города и подошел к одному из жилых домов. Дверной проем был едва заметен во мраке ночи, но, когда я приблизился к нему, светильник, не функционировавший триста тысяч лет, вспыхнул голубовато-зеленым сиянием. Я вошел внутрь, и воздух в дверном проеме позади меня тут же перестал быть прозрачным. Стены в комнате были из металла и камня. Камень оказался черным как смоль и бархатистым на ощупь, а металл походил на серебро и золото. На полу лежал ковер из такого же материала, как вот эта одежда на мне, но более толстого и мягкого. Вдоль стен стояли низкие диваны, покрытые мягким материалом — тоже черного, золотого и серебряного цвета.

Я никогда прежде не видел ничего подобного. Полагаю, что никогда больше и не увижу. Ни мой, ни ваш язык не в состоянии описать подобную красоту.

Да, создатели города имели полное право петь ту песню, песню всеохватывающего торжества. Они покорили девять планет и пятнадцать спутников.

Однако здесь, в комнате, их больше не было, и мне захотелось уйти.

Я сел в такси и отправился дальше. И тут же наткнулся на видеофонную будку, на стенке которой висела карта.

Мир почти не изменился. Семь или даже семьдесят миллионов лет мало что значат для старушки Земли. Она будет существовать сотни и тысячи миллионов лет после того, как рассыплются в прах чудесные здания.

Изучив карту, я понял систему связи и попытался дозвониться до различных городских центров.

Я звонил в десятки мест. Йок-Сити, Луноно-Сити, Пари, Шикаго, Сингпор… Мне уже начало казаться, что на всей Земле не осталось ни одного человека. Я чувствовал себя все более и более одиноким: повсюду отвечали только машины, подтверждая тем самым мои наихудшие подозрения. Вскоре с их помощью я выяснил, что нахожусь в Нева-Сити, очень небольшом городе. Йок-Сити же в диаметре превышал восемьсот километров.

В каждый город я пытался звонить по нескольким номерам. И, уже отчаявшись, связался с Сан-Фриско. Мне ответил человеческий голос, а на экране появилось изображение мужчины. Он. ошеломленно уставился на меня, потом начал что-то говорить. Конечно, я не понял его. Я понимаю вашу речь, а вы — мою, потому что документы вашего времени сохранились в архивах, а наш язык произошел от вашего. Конечно, кое-что поменялось. В частности, изменились названия городов, поскольку они часто употребляются. Люди стремятся сократить их, сделать удобнее. Я сейчас в штате… Не-ва-да — так вы говорите? Мы же говорим просто Нева. Или штат Йок. Но Огайо и Айова до сих пор носят старые названия.

Однако за семь миллионов лет люди забыли все архивные документы, и речь изменилась настолько, что оказалась для меня китайской грамотой.

Голос моего абонента был тонким, слова плавными, интонации мелодичными. Речь звучала почти как песня. Он пришел в страшное возбуждение и позвал других. Я не мог понять их, но знал, где искать, и мог отправиться туда.

Близился рассвет. Тусклые звезды мерцали и гасли над головой. Лишь одна восходящая звезда была мне известна — привычно яркая Венера. Сейчас она светилась оранжевым светом. Разглядывая странный небосвод, я вновь поразился тому, насколько изменились созвездия.

В мое время — и в ваше — Солнечная система была вроде одинокого путника, случайно оказавшегося на оживленном перекрестке галактических дорог. Звезды, которые мы видим ночью, принадлежат чрезвычайно рассеянному, но довольно устойчивому скоплению.

Однако за семь миллионов лет Солнце покинуло это звездное скопление. Кое-где небосвод казался моему взгляду почти пустым. Лишь то тут, то там светилась одинокая слабая звездочка. А через широкие просторы черного неба тянулась полоса Млечного Пути.

Вероятно, в песнях людей будущего ощущалось и это непостижимое одиночество — без родных, знакомых звезд. От Альфы Центавра нас отделяет чуть больше четырех световых лет. А там до ближайшей звезды — сто пятьдесят. Она оказалась невероятно яркой. Даже ярче, чем Сириус на нашем небе. Это был бело-голубой сверхгигант. Наше Солнце могло бы стать крошечным спутником подобной звезды.

Я стоял и смотрел, как угасает сияние ночных фонарей, уступая место могучему кроваво-красному свету поднимающегося над горизонтом Солнца. Этот свет вызвал у меня мысли о том, не умирает ли само Солнце.

Но потом появился его край, и полчаса спустя оно превратилось в знакомый желто-золотистый диск.

Нет, Солнце не изменилось. И было бы глупо думать, что оно изменится. Семь миллионов лет — ничто для Земли. И уж тем более ничто для Солнца!..

Вселенная меняется очень медленно. Лишь жизнь изменчива и непостоянна. С тех пор как на Земле появился человек, прошло восемь миллионов лет. Восемь миллионов лет — всего лишь несколько дней в жизни Земли. И человеческая раса умирает!.. После нее останутся машины. И они тоже рано или поздно умрут, хотя и не могут этого понять. Так мне тогда казалось. Возможно, я кое-что в этом изменил. Я вам расскажу. Позже…