Елизавета Манова - Познай себя

Он уже не думал, он громко ломился сквозь мрак - туда, к своим.

- Кто? - громким шепотом вскрикнула темнота. - Стой, стрелять буду!

- Зина... Зиночка! - выдохнул он. - Жива? Ранена?

- Тю! - сказала она с облегчением. - Николаич! А я вже... То не я, то Васька.

- А старшина?

- Та убило его... и Санечку убило... В голову его, Санечку...

Она то ли всхлипнула, то ли застонала, но справилась, заговорила быстро-быстро:

- А Ваську в живот. Такой важкий, чертяка!.. Перла, перла... отволокла... перевязую... а он матерится в голос... конец, думаю, набегут... а он ничего... замолчал... без памяти он, Васька... Ой, Николаич!

Зина вдруг вцепилась руками в волосы и не заплакала - завыла тихонько, так что у Бориса Николаевича мурашки пошли по спине.

- Зиночка, - он несмело погладил ее по плечу. - Ну?

- Ой, уйди ты! - простонала она, качаясь. - Уйди куда-нибудь!

- Я пойду, - с готовностью согласился он. - К шоссе... гляну. Только... может, что надо?

- Чего ему надо? В госпиталь та на стол... ничего вже ему не надо. Да уйди ты, заради бога!

- Я быстренько, ладно? Если что...

Она нетерпеливо дернула рукой, и Борис Николаевич тихонько отошел.

Ему повезло: он не наткнулся ни на Саню, ни на Шелгунова. Наверное, он сильно забрал в сторону, потому что и кусты здесь были другие - выше и плотней, с крупными черными листьями. Он еле продрался сквозь путаницу веток к самому краю дороги.

Здесь было уже светло: серый предутренний свет пропитал воздух и погасил звезды. Машины с ревом катились на шоссе чужие, пятнистые, гнусные твари. Он не хотел на них глядеть. Он стал глядеть в сторону, где чернели обломки взорванной ночью легковушки. Там стояло несколько немцев в тяжелых касках и почему-то с бляхами на груди.

А потом из ревущего потока вдруг вырвались две машины, съехали на обочину и остановились. Из кузова посыпались солдаты.

"Все, - подумал Борис Николаевич. - Конец"

Он глядел, как офицер в уродливой, какой-то вздернутой фуражке размахивает перед ними рукам", как они, выставив автоматы, цепью растягиваются вдоль опушки, и страх жег его изнутри, суша губы.

Вот сейчас тот крайний... черная дыра дула - и смерть. Услышу выстрел или нет? Сейчас...

Винтовка лежала под рукой... совсем было позабыл... вспомнил, подтянул, прижался щекой к прикладу. Винтовка против автоматов... а их тут рота... не меньше...

Офицер махнул рукой, и они пошли. Сейчас...

И вдруг Борис Николаевич понял, что немец его не видит... пройдет мимо. Мимо! Я буду жив! Жив... я... а они? Зина и Васька...

"Ну и пусть! - яростно подумал он. - Так ему и надо! А Зина? Но я же их не спасу! Если я... и меня убьют, разве я их спасу? Убьют... меня убьют... меня... а Валя одна... и Сережка. А я... Я ведь к своим еще доберусь! Я ведь воевать буду... убивать их, проклятых! И никто не узнает... никто не узнает... никогда..."

Борис Николаевич всхлипнул, передернул затвор и выстрелил.

...Он был один в бесформенном душном нигде, и какая-то внешняя сила деловито и безжалостно выдирала его из него самого, запихивала в опустевшую оболочку новую, неведомую сущность, и Борис Николаевич (или уже не Борис Николаевич?) сопротивлялся, как мог, цеплялся за то, что казалось самым надежным - за воспоминания, но воспоминания тоже ускользали, менялись, оборачивались иной жизнью, иной, невероятной, судьбой. И, смятое тяжестью этой иной судьбы, то, что было Борисом Николаевичем погасло, и остался он - единственный, тот, кто был всегда.

...Третий дым он увидел уже перед закатом и на миг остановился, угрюмо стиснув ружье. Дым был медленный, ленивый, уже потерявший жирную черноту - видно, деревню сожгли ночью или на рассвете. Та самая деревня, где должен ждать Вальфар...

Он как-то побоялся додумывать эту мысль. Медленно, очень медленно двинулся вперед, не сводя глаз с тающей в позолоченном небе тучки дыма. Если Вальфар все-таки пришел вчера... нет, в стороне бы он не остался... единственный его недостаток.

Было очень трудно давить страх: сидел внутри сереньким комочком, готовый выпрыгнуть и смять мысли. Страх одиночества. Страх гибели последней надежды. Если Вальфара нет...

Он представил себе этот путь - не до границы, тут он и сам доберется - по землям Тиррина - и скверный холодок прошел по спине. Там, во владеньях полоумных князьков, в горных вотчинах бесчисленных шаек, вся надежда была только на разбойничьи связи Вальфара, на его дружков и побратимов. А если я не доберусь? Смерть? Он только угрюмо пожал плечами. Смерть - это пустяки. Всякий человек смертен, а солдат тем более. Страшно не умереть, страшно не дойти, не сделать своего главного дела, которое способен сделать только ты.

На миг он пожалел о своей дурацкой осторожности: надо было взять с собой десяток надежных парней. Отряд - это куда верней, не проползем, так пробьемся. Только на миг. Ни одному человеку он не мог рассказать о своем деле. Слишком много "надежных" друзей оказались вдруг врагами, даже хуже не врагами, а трусами, жалкими червями, которые забились в норки, ожидая, чем кончится бой...

Что-то странное мелькнуло в памяти: жена, сын, обрывки какой-то давней, ненастоящей жизни. Мелькнуло и погасло. Все это давным-давно потеряло смысл. Все потеряло смысл после поражения под Баррасом, когда враги, грабя и убивая, затопили страну. Нет, гораздо раньше. Когда, зная, что страна предана и продана, мы все-таки стояли у Барраса, вместо того, чтобы уйти в леса, сберегая свои жалкие силы.

- К черту! - сказал он вслух. - Вальфар мог опоздать.

Нет, сам он в это не верил. Вальфар не мог опоздать. Просто он д о л ж е н был так думать, чтобы не струсить и не повернуть назад.

Горький, безнадежный запах гари еще на околице стиснул горло. Задыхаясь, он шел по бывшей деревенской улице. Здесь была особая тишина. Тишина пожарища. Тишина смерти.

Странный полузнакомый звук заставил было его встрепенуться, но звук оборвался, и он сразу забыл о нем.

Здесь не щадили никого.

Ни взрослых, ни детей.

Он уже понял, что это значит.

Вальфара он нашел на другом конце деревни - длинное, изломанное тело на окровавленной земле. Наверняка он прихватил с собой не одного врага. Всего несколько врагов!

- Эх, ты! - тихо сказал он. Глянул в последний раз на оскаленное, посиневшее лицо, на ощетинившиеся в агонии усы, повернулся и побрел прочь.

Непонятный звук преследовал его, даже, кажется, становился громче, он все не мог вспомнить, что же это такое. Он шел на звук, пытаясь одолеть тусклую одурь боли, а она не поддавалась, висела серым облаком вокруг, стирая и искажая мир. И вдруг она лопнула, он сразу все понял и, свернув с тропинки, торопливо зашагал через луг.

Сумерки уже обесцветили мир, но е е он увидел издалека. Судорожно прижав руку к груди, женщина удивленно глядела в небо. Наверное, она так и не поняла, что с ней случилось. Ни боли, ни страха не было на ее молодом лице, только вопрос - тот самый, что жег еще под Баррасом: как же ты это допустил? - и он виновато отвел глаза.