Павел Губарев - Картинки с последней выставки

— Сашка! Вот это да! Заходи, рад тебя видеть. Как ты сюда попал, где сторож?

— Я его убил.

— Что?!

Сашка вошёл, отодвинув меня плечом, и захлопнул дверь.

— Чего слышал. А я так и знал, что застану тебя в твоём музейчике, — радостно добавил он. — У тебя пиво нигде не заначено?

— Погоди ты, что со сторожем?

— Убил, тебе говорят. — Он помахал в воздухе пистолетом, — Не мелочись, Анненков, скоро — куда ни глянь, одни мертвецы будут. Миллиардов эдак восемь. Не слабо, да? А ты из-за какого-то старикана, которому давно пора, шум подымаешь, — он сощурился и продолжил тараторить: — И вообще: не ценишь момент, зараза. Я к тебе пришёл в такой день. Заметь: мог остаться дома, жрать икру, на жену любоваться. А я — навестить друга.

Мы стояли в освещённом вечерним солнцем холле Новопушкинского музея. Я пришёл сюда ещё позавчера по рабочему пропуску. Возможно, в последний раз. Редкая удача в такие дни налюбоваться вдоволь на лучшую живопись. После парижского наводнения 2030 года и финансовых проблем галерей Уффици наше собрание подлинников стало самым впечатляющим, и, наверное, самым крупным на всём свете. Что, впрочем, сегодня мало кого беспокоило.

— Давно ты здесь сидишь? — осведомился Сашка, оглядывая одну из древних статуй, выставленных в холле.

— Третий день. Кстати, веришь ли, но больше никто не заходил.

— И правильно: кому это всё нужно? — заявил Сашка таким тоном, будто бы оплевал разом все стены. — На живопись твою смотреть. Сейчас, друг мой, все заняты самыми подобающими и естественными занятиями — жрут водку и портят девок.

Я поморщился.

— Сань, проблемы с экологией и дурацкая паника — ещё не повод стрелять во всех подряд.

— Опять он заладил, — вздохнул Сашка, — не с экологией проблемы, а у тебя с головой. Будто не понимаешь, что нашему миру пришёл кирдык. Слушай, пить хочу страшно.

— Что, кровью сторожа не напился?

Сашка сдвинул брови и одарил меня взглядом, за которым обычно следовала фраза «Ну и идиот же ты, Анненков», но промолчал.

Вздохнув, я зашагал к своему кабинету, где имелось вожделенное пиво, причём достаточно холодное, чтобы осчастливить Сашку. Интересно, может ли быть счастлив человек, уверенный, что человечество доживает последние дни?

— Сань, ты счастлив?

— Не язви, мне не доставляет удовольствия убивать людей.

— Да я не о том. Ты… вообще счастлив сейчас? Ну, чисто по-человечески?

— Хм… — на долю секунды он задумался.

— Вот смотрю на твою гнусную интеллигентскую рожу и становлюсь совершенно счастливым, — радостно доложил он. — Нет, Анненков, согласись, это пошло — приходить умирать к картинам. Неужто не смог найти менее пафосного занятия? Стёкла, что ли, побить. Мой сосед, например, за три дня расстрелял из охотничьего дробовика семь «Мерседесов». Причём, все белые.

— Гурман, однако.

На ходу я достал ключи, вытащив вслед за связкой несвежий носовой платок, и отпер дверь кабинета.

— И если я его хорошо знаю, то сейчас расстреливает восьмой. Слушай, Анненков, — по Сашкиному голосу стало понятно, что начнёт издеваться, — а ты где хочешь помереть — под Пикассо или этим… как его… Рембрандтом, а?

— Отвали. Может, мне музей как второй дом. Чтоб ты знал, у меня здесь помимо картин ещё и холодильник есть.

Хлопнув дверкой мёртвого, но ещё хранящего крупицы прохлады холодильника, я протянул Сашке бутыль. Его глаза загорелись, и, несвязно промычав слова благодарности, он припал прямо к горлышку. Пока мой друг жадно булькал, я обошёл письменный стол и, привычно коснувшись пыльных безделушек, уселся в любимое кожаное кресло, тут же начав дёргать и крутить ручки регулировки высоты сидения. Это означало, что я нервничаю или возбуждён. А когда рядом находится этот невысокий, вечно лохматый балбес по имени Сашка, я нервничаю и возбуждён одновременно.

Напившись, он шумно выдохнул и с блаженной улыбкой на лице принялся меня успокаивать, жестикулируя полупустой бутылкой.

— Ну, чего ты переживаешь? Мы прожили по сорок два года, ты так — даже больше. Детей сделали, книг почитали. Ну а что тебя ждёт дальше-то, кроме камней в почках, стареющей жены и наглеющих внуков?

— Не маши руками, сейчас пиво прольёшь на стену.

Сашка пренебрежительно скривил рот, но пиво поставил на холодильник. И тут же принялся бесцеремонно рыться в моих полках, вытаскивая вещи, бегло осматривая, чуть ли не обнюхивая и бросая как попало.

— Стены тебе… Ты учти, очень даже может оказаться, что через минуту в этих стенах будут жить только два трупа. Запросто. — Он хихикнул, и в смешке почувствовался завладевший Сашкой хмель.

— А я не верю. Нашим дорогим согражданам лишь бы погулять да помародёрствовать. Мало ли концов света предсказывали…

Сашка, вскинув голову, оторвался от содержимого полок и прервал меня куда более уверенным тоном.

— Не скажи. Вот если б ты изредка, так, для любопытства, читал ну хотя бы научпоп, говорить с тобой было бы проще. Впрочем, в подобных журнальчиках разжёвано всё, как для полных кретинов, а это ценности не добавляет. — В его карих глазах вспыхнули искорки — Мне повезло, по роду занятий пришлось заниматься смежной проблемой, поэтому…

— Погоди, по какому ещё роду занятий? Ты же больше по спутниковым сигналам…

— И этим тоже интересуется пресловутая экзополярика.

— Ух, ты! А ну рассказывай!

— Расскажу, только пошли в залы. Тоже буду смотреть на твою живопись — (он произнёс это слово с нарочитым ударением на вторую «и»). — Ни черта в ней не понимал всю жизнь, так может, перед смертью прочувствую этих твоих… пикассов… пикасс… пикассей…

Громко звякнув, он выгреб из холодильника ещё две бутылки, лихо откупорил о край полированного стола и, не дожидаясь моего согласия, вышел за дверь.

— Так вот, дорогой мой эстет недоразвитый. Буду тебя просвещать. Слушай внимательно, слов драгоценных не пропускай. Излагать буду простыми словами, так, чтоб даже ты понял. Что такое, по-твоему, радиоволны и свет?

С этой теорией происходящих на Земле катаклизмов я был прекрасно знаком, но решил подыграть, дабы доставить Сашке удовольствие поумничать. Мне же лично больше нравилось считать, что это всё козни марсиан. Злобных. Со щупальцами.

— Электромагнитные колебания, естественно.

— Правильно, а колебания чего?

— В смысле?

— В прямом. Колебания чего? Что колеблется-то?

— Ну как… то есть… ну, вообще колебания. Электрическое поле, потом магнитное, потом снова электрическое, и так далее.

— Иными словами, колебания некоего «эфира», так? О природе которого мы представление имеем весьма слабое, но используем довольно лихо. Многомерное или иномерное вещество, различные деформации которого мы воспринимаем как появление особого рода материи — электрического или магнитного поля. Так вот. Додеформировались, грубо говоря. Представь, если подуть на блюдце с чаем, то появятся волны. А если на блюдце будут дуть пятеро дюжих мужиков, ещё и в разных направлениях, то чай начнёт выплёскиваться.