Феликс Пальма - Карта времени

— Как по-вашему, машину для путешествий во времени когда-нибудь изобретут?

— Едва ли, — твердо ответил Уэллс.

— Но ведь вы сами о ней написали, мистер Уэллс! — возмутился Меррик.

— Вот именно, мистер Меррик, — ответил писатель, прикидывая, как выразить простыми словами результаты долгих размышлений о природе литературы. — Уверяю вас, если бы машина времени была реальна, я ни за что не стал бы писать о ней. Мне интересно лишь то, чего не может быть.

Сказав это, он вспомнил слова Лукиана Самосатского из «Правдивой истории»: «Итак, я буду писать о том, чего не видел, не испытал и ни от кого не слышал, к тому же о том, чего не только на деле нет, но и быть не может». [9] Перевод К. В. Тревер. В свое время Уэллс выучил наизусть эту цитату, в полной мере выражавшую его собственное писательское кредо. Ему и вправду было интересно лишь то, что не могло существовать. Уэллс хотел добавить, что для остального есть Диккенс, но остерегся. Тривз говорил, что Меррик читает запоем. Диккенс вполне мог оказаться одним из его любимых авторов.

— Очень жаль. Значит, вы никогда не напишете историю получеловека-полуслона, и это по моей вине, — пробормотал Меррик.

Произнеся эту обезоруживающую реплику, Человек-слон отвернулся к окну, то ли пытаясь скрыть печаль, то ли приглашая гостя рассмотреть его со всех сторон. Уэллс глядел на Меррика, не отрывая глаз, но не с ужасом, а почти с восхищением: если бы это диковинное создание не сидело прямо перед ним, он ни за что не поверил бы, что оно может существовать в реальности. Если только это не придуманная реальность романа.

— Вы станете великим писателем, мистер Уэллс, — предсказал Меррик, продолжая смотреть в окно.

— Хотелось бы, но, по-моему, ничего не выйдет, — ответил Уэллс, после первой неудачи начавший серьезно сомневаться в своих способностях.

Меррик повернулся к нему.

— Взгляните на мои руки, мистер Уэллс. — Он протянул вперед ладони. — Похоже, что ими можно вырезать собор из картона?

Писатель смотрел на асимметричные руки нового знакомого с состраданием. Правая была здоровенной и бесформенной, левая напоминала крошечную ручку десятилетней девочки.

— Пожалуй, нет, — признал Уэллс.

Меррик печально кивнул в знак согласия.

— Только наша воля имеет значение, мистер Уэллс, — произнес он, стараясь, чтобы его тонкий голос звучал твердо и значительно. — Только наша воля.

В любых других устах эти слова прозвучали бы напыщенно и банально, но в тот миг они показались Уэллсу абсолютной истиной. Перед ним сидело живое доказательство того, что человеческой воле под силу сдвинуть горы и перейти море вброд. В отрезанном от мира больничном крыле воля была не чем иным, как прямой дорогой от невозможного к возможному. Если искалеченные руки Меррика вырезали собор из картона, на что окажется способен сам Уэллс, тот, перед кем нет никаких преград, кроме собственной трусости?

Уэллсу оставалось лишь признать правоту Меррика, чем он, судя по горделивой позе, остался весьма доволен. И голосом умирающего ребенка, который от смущения дрожал еще сильнее, поведал гостю, что картонная церковь предназначалась в подарок одной актрисе, с которой Человек-слон уже несколько месяцев состоял в переписке. Актрису звали миссис Кендалл, и она, насколько мог понять Уэллс, усердно занималась благотворительностью. Даму из общества, чувствительную к нищете и страданиям за порогом своего особняка, тронула история Человека-слона, и она решила, что лучшего применения отпущенным на благотворительность средствам не найти. Когда Меррик заговорил о том, как он мечтает, чтобы актриса поскорее вернулась с гастролей по Соединенным Штатам и пришла его навестить, Уэллс не смог сдержать улыбки — столько нежности, осознанной или неосознанной, сквозило в каждом его слове. Но одновременно он ощутил невыносимую горечь и всей душой пожелал, чтобы американское турне миссис Кендалл затянулось и очарованный ее письмами Меррик мог подольше питать призрачные надежды, не догадываясь о том, что невозможная любовь возможна только в романах.

После чая хозяин предложил гостю сигару, которую тот с благодарностью принял. Встав из-за стола, они подошли к окну — на улице уже властвовал вечер. Несколько минут Человек-слон и писатель глядели на церковь, фасад которой Меррик изучил до мелочей. По улице сновали прохожие, уличный торговец во весь голос расхваливал свой товар, экипажи катились по мостовой, истоптанной копытами сотен лошадей. Уэллсу показалось, что Меррик наблюдает эту незатейливую картину с затаенным благоговением. Его губы дрожали.

— Знаете что, мистер Уэллс? — произнес Человек-слон после долгого молчания. — Порой мне кажется, что жизнь — это спектакль, в котором для меня не нашлось роли. Если бы вы только могли представить, как я им всем завидую…

— Они не стоят вашей зависти, мистер Меррик, — решительно сказал Уэллс. — Все эти люди — не более чем пыль на ветру. Никто не вспомнит о них после смерти. А вы войдете в Историю.

Меррик раздумывал над его словами, глядя на собственное отражение в оконном стекле.

— Вы думаете, меня это утешает? — спросил он с невыразимой грустью.

— Должно утешать, — ответил Уэллс. — Потому что время египтян прошло, мистер Меррик.

Тот не ответил. Он продолжал смотреть на свое отражение, и по искаженному недугом лицу нельзя было судить, как отозвались в его душе жестокие, но справедливые слова писателя. Уэллс не желал спокойно наблюдать, как его новый знакомый упивается своей бедой. Единственное доступное Меррику утешение проистекало из его уродства, столь исключительного, что оно само по себе обеспечивало ему место в Истории.

— Возможно, вы правы, мистер Уэллс, — сказал наконец Меррик, не отрывая глаз от своего отражения. — Возможно, мне пора смириться и не требовать слишком многого от мира, подобного нашему, в котором люди боятся тех, кто на них не похож. Порой мне кажется, что, явись к священнику ангел, тот не задумываясь его пристрелит.

— Вполне возможно, — согласился писатель, восхитившись точностью предложенного образа. И, поскольку его собеседник продолжал разглядывать собственное отражение, поспешил распрощаться: — Большое спасибо за чай, мистер Меррик.

— Постойте, — встрепенулся Меррик. — У меня есть для вас подарок.

Он направился к маленькому комоду и через пару минут извлек из его недр обещанный подарок. К удивлению гостя, это была корзинка из ивовых прутьев.

— Когда я рассказал миссис Кендалл, что больше всего на свете хотел бы плести корзины, она прислала человека, чтобы он научил меня этому ремеслу, — произнес Меррик, держа корзинку так бережно, словно это был новорожденный младенец или гнездо с птенцами. — Это славный, скромный труженик, у него мастерская на Пеннингтон-стрит, рядом с доками. Он держался так, будто я ничем от него не отличаюсь. Однако когда этот добрый человек увидел мои руки, то сразу сказал, что у нас ничего не выйдет, что такие руки не предназначены для столь тонкого искусства, как плетение корзин. Он весьма сожалел об этом, но боялся, что мы оба лишь потеряем время. Хотя ведь на исполнение мечты времени не жалко, не правда ли, мистер Уэллс? «Научите меня, — попросил я, — и только тогда станет ясно, выйдет что-нибудь или нет».