Джордж Мартин - Портреты его детей

Кантлинг молчал.

- Может, из жизни? - мягко заметил Лейтон. - Я был хорошим репортером. Вот и все, что ты сумел сказать обо мне. Ты... ну, может, ты хороший писатель. Пусть судят критики, а я просто газетчик, у которого болят ноги. Но даже если ты хороший писатель, пусть даже великий, все равно ты паршивый муж и никудышный отец.

- Нет! - возразил Кантлинг. Но так вяло...

Лейтон повертел стопку в пальцах, кубики льда зазвякали и застучали.

- Когда Хелен ушла от тебя? - спросил он.

- Не по... Лет десять назад примерно. Я как раз работал над окончательным вариантом "Проходной пешки".

- А когда развод был окончательно утвержден?

- Ну, через год. Мы попытались восстановить наш брак, но ничего не вышло. Помнится, Мишель училась в школе. Я писал "Трудные времена".

- А ее спектакль в третьем классе помнишь?

- Тот, на который я не попал?

- "Тот, на который"... Ну прямо как Никсон: "Этот раз, когда я соврал?" Спектакль, в котором Мишель играла главную роль, Кантлинг.

- Но что я мог поделать? - вздохнул Кантлинг. - Я очень хотел приехать. Но мне присудили премию. Нельзя же не присутствовать на банкете Национальной литературной лиги. Просто нельзя.

- Ну разумеется, - сказал Лейтон. - А когда умерла Хелен?

- Я тогда писал "Подпись под заметкой".

- Интересная у тебя система датировки. Тебе бы составить собственный календарь. - Он отхлебнул виски.

- Ну хорошо, - сказал Кантлинг. - Я не собираюсь оспаривать, что моя работа для меня важна. Может быть, и чересчур. Не знаю. Да, творчество занимало в моей жизни превалирующее место. Но я порядочный человек, Лейтон, и всегда делал все что мог. И все было не так, как ты намекаешь. Мы с Хелен прожили немало счастливых лет. Мы ведь когда-то любили друг друга. И Мишель... Я любил Мишель. Когда она была маленькой, я писал всякую всячину. Говорящие зверьки, космические пираты, забавные стишки. Писал в свободные минуты и читал ей, когда укладывал ее спать. Их я создавал только для Мишель. Из любви.

- Угу! - Лейтон сардонически усмехнулся. - Тебе и в голову не приходило их публиковать.

Кантлинг болезненно поморщился.

- Это... твой намек... это передержка. Мишель мои истории так нравились, что мне подумалось, а не понравятся ли они другим детишкам. Подумалось и все. И никаких попыток опубликовать их я не делал.

- Так-таки и не делал?

Кантлинг засмеялся.

- Послушай, Берт ведь был не просто моим агентом, но еще и другом. И у него самого была дочка. Ну я и показал ему мои детские истории. Один-единственный раз.

- Нет, я не беременна! - пропищал Лейтон. - Я дала ему только один раз. Один-единственный раз!

- И они ему даже не понравились, - добавил Кантлинг.

- Какая жалость! - сказал Лейтон. - Ты мажешь меня дегтем, а я ни в чем не виновен. Конечно, я не был образцово-показательным отцом, но и людоедом тоже не был. Сколько раз я менял ей пеленки! До "Черных роз" Хелен приходилось работать, и я каждый день сидел с малышкой от девяти до пяти.

- Как ты злился, когда она плакала и отрывала тебя от машинки!

- Да, - сказал Кантлинг. - Да, я не терпел, когда меня отвлекали, и всегда не терпел, будь то Хелен, Мишель, моя мать или сосед по комнате в колледже. Когда я пишу, я не люблю, чтобы меня отвлекали. Тоже мне хреновый грех! И я такой уж бесчеловечный? Когда она плакала, я шел к ней. Да, мне это не нравилось, да, я это ненавидел, но я же шел!

- В тех случаях, когда слышал, что она плачет, - сказал Лейтон. Когда не барахтался в постели с Сисси, не плясал с мисс Агги, не колошматил штрейбрехеров с Фрэнком Корвином, когда в голове у тебя не звенели их голоса, да, тогда порой слышал, а услышав, шел к ней. Поздравляю, Кантлинг.

- Я научил ее читать, - сказал Кантлинг. - Я читал ей "Остров сокровищ", и "Ветер в ивах", и "Хоббита", и "Тома Сойера", и еще много чего.

- Во всяком случае, все книги, которые тебе самому хотелось перечесть, - сказал Лейтон. - А читать по-настоящему ее научила Хелен с помощью "Дика и Джейн".

- Не выношу "Дика и Джейн", - завопил Кантлинг"

- Ну и что из этого следует?

- Ты не понимаешь, о чем говоришь, - объявил Ричард Кантлинг. - Тебя там не было. А Мишель была. Она любила меня, она все еще меня любит. Стоило ей ушибиться, оцарапать коленку, расквасить нос, она бежала ко мне, а не к Хелен! Прибегала вся в слезах, а я обнимал ее, утирал ей глаза и говорил... я говорил ей... - Он не мог продолжать, сам с трудом удерживая слезы, чувствуя, как они щиплют глаза.

- Я знаю, что ты ей говорил, - печально и сочувственно сказал Барри Лейтон.

- И она помнила, - сказал Кантлинг. - Она помнила все эти годы. Опеку над ней получила Хелен, они уехали, я редко с ней виделся, но Мишель помнила, а когда выросла, а Хелен умерла и Мишель решила жить самостоятельно, и когда с ней случилась беда, то я... я...

- Да, - сказал Лейтон, - я знаю.

Позвонили ему из полиции. Женщина-полицейский Джойс Бреннан, так ее звали. Этого имени он не забудет никогда.

- Мистер Кантлинг? - спросила она.

- Да?

- Мистер Ричард Кантлинг?

- Да, - сказал он. - Ричард Кантлинг, писатель. - К странным телефонным звонкам он успел привыкнуть. - Чем могу служить?

Она назвалась.

- Вам необходимо приехать в больницу, - сказала она. - Ваша дочь, мистер Кантлинг. Боюсь, она подверглась нападению.

Он не терпел уклончивости, не терпел эвфемизмов. Персонажи Кантлинга никогда не уходили в мир иной, они умирали, они никогда не пускали ветер, они пердели. И дочь Ричарда Кантлинга...

- Нападению? - повторил он. - Вы имеете в виду, что ее избили или что ее изнасиловали?

В трубке было тихо. Наконец Джойс Бреннан ответила.

- Изнасиловали, - сказала она. - Ее изнасиловали, мистер Кантлинг.

- Еду, - сказал он.

На самом деле ее насиловали много раз и зверски. Мишель упрямством не уступала Хелен и самому Кантлингу. Она отказывалась брать его деньги, отказывалась слушать его советы, отказывалась от помощи, которую он предлагал ей в расчете на свои издательские связи. Нет, она всего добьется сама. Она устроилась официанткой в кофейне Гринвич-Вилидж и жила в большом, полном сквозняков чердаке старого склада у доков. Это был страшный район, опасный район, и Кантлинг не уставал повторять ей это, но Мишель ничего не желала слушать. Она даже не позволила ему заплатить за установку надежных запоров и сигнализации. И произошло страшное. Насильник вломился к ней в пятницу еще до рассвета. Мишель была одна. Он сорвал телефон со стены и держал пленницей до вечера понедельника, когда официант в кафе, обеспокоенный ее долгим отсутствием, не пришел узнать, в чем дело. Насильник сбежал по пожарной лестнице.

Когда Кантлинга допустили к ней, ее лицо было одним сплошным синяком. Все ее тело было испещрено ожогами сигарет, три ребра сломаны. Состояние ее было даже не истерикой. Она кричала, когда до нее дотрагивались - врачи или сестры, значения не имело, она кричала, едва они подходили к ней. Но Кантлингу она позволила сесть на край кровати и обнять ее. Она плакала часами, плакала, когда у нее уже не осталась слез. Один раз она позвала его, всхлипнула "папочка" и захлебнулась рыданием. Единственное слово, которое она произнесла. Казалось, она утратила дар речи. В конце концов ей сделали укол, чтобы она заснула.