Владислав Бахревский - Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95

Чумак долго лежал не шевелясь, затем открыл глаза и осторожно, в несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его головой посерел и распался на отдельные ветки и листья, причем листья казались пожухшими. Чумаку подумалось, что и сам он пожух, хотя тело было влажным и липким, точно гады обтерли об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он пополз вниз по склону.

Солнце еще не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву, а комолый, фыркая, пил воду из ручья. Они даже не обратили внимания на человека, обогнувшего их.

— Где тебя черти носят?!

Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака, который гневно накручивал длинный желтоватый ус на скрюченный указательный палец.

— Костер потух, волы в мыле и крови — ты что, всю ночь по кустам их гонял?! Ах, ты… — Вожак вдруг дернул ус, будто хотел вырвать его, и удивленно уставился на голову молодого чумака. — Так-так… — понимающе произнес он и смотал с пальца ус. — Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю.

— Не хочу, — буркнул молодой и пошел к роднику.

Вода была студеной, а на вкус — не оторвешься. Заныли зубы, и чумак отпал от родника, перевел дух. Наклоняясь к воде по-новой, увидел свое отражение и поразился тому, что волосы от темени ко лбу будто выстригли, оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну волосину. Она была белой.

Подойдя к своему возу, он сел на землю, прислонившись спиной к заднему колесу, пахнущему дегтем. Напарник уже проснулся, но вставать не собирался, кряхтел и ворочался. Громко чихнув, он задал вопрос, который молодой чумак не расслышал, потому что неотрывно смотрел на каменную бабу на вершине кургана. Первые солнечные лучи выкрасили ее в багряный цвет, точно облили молодой кровью, горячей, испаряющейся, образующей вокруг бабы золотисто-красный ореол дивной красоты, который манил рассмотреть его вблизи.

— Ты куда? — окликнул вожак, помешивая деревянной ложкой варево в котле.

— Туда, — не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана.

— Не долго, скоро снедать будем.

Молодой чумак ничего больше не сказал, побежал быстрее. Поднявшись на вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами, а серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы отворачивалась от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак медленно ходил вокруг нее, а она незаметно отворачивалась. Он неожиданно даже для самого себя рванулся вперед — и заметил, как громоздкий, вросший в землю истукан начал поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и, скрипнув жалобно камнем о камень, затих смиренно. Отворачивалась баба потому, что не хотела показывать нож, который торчал в ней, вогнанный глубоко, даже резная деревянная рукоятка влезла наполовину и покрылась чем-то бурым и рыхлым, похожим на ржавчину. Чумак перекрестил себя, затем — рукоятку и опрометью кинулся к табору.

Мирошник — пожилой кряжистый мужчина с волосами, бровями и бородой пепельного цвета (когда-то темно-русыми, а теперь выбеленными сединой и мукой) — сидел при свете лучины за столом перед пузатой бутылкой красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой, огрызком луковицы и недоеденным ломтем ржаного хлеба в просторной горнице, в которой царили беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь женские руки, а у мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери: одна во двор, а другая в мельницу водяную, сейчас не работающую, но поскрипывающую тихо и тоскливо какой-то деревянной деталью. Когда скрип на миг смолк, мирошник поднял чарку, долго смотрел в нее мутными, будто присыпанными мукой, глазами, потом выпил одним глотком и крякнул; но не смачно, а грустно и обиженно: жаловался ли, что жизнь у него такая поганая, или что водка заканчивается — кто знает?

— Апчхи! — словно в ответ послышалось из-под печки.

— Будь здоров! — по привычке пожелал мирошник.

— Как же, буду! — недовольно пробурчал из-под печки домовой и зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.

— Не хочешь — не надо, — примирительно произнес мирошник и захрустел огрызком луковицы, заедая его хлебом. Крошки он сгреб ладонью со стола к печке. — На, и ты перекуси.

Домовой заскребся погромче, потом недовольно хмыкнул и обиженно сказал:

— И все?!

— Больше нет. Сам, вишь, впроголодь живу.

— Бражничать надо меньше, — посоветовал домовой.

— Надо, — согласился мирошник. — Было бы чем заняться, а то сидишь, сидишь, как кикимора на болоте, поговорить даже не с кем.

— Ага, не с кем! — обиженно буркнул домовой. — Смолол бы чего-нибудь, а? Я бы хоть мучицы поел.

— Нечего молоть. Вот новый урожай подоспеет… — Мирошник тяжело вздохнул.

— Апчхи! — подтвердил домовой, что не врет человек, громко и часто застучал лапой, как собака, гоняющая блох.

— Будь здоров! — опять по привычке пожелал мирошник.

Домовой пробормотал в ответ что-то невразумительное, поерзал чуток и затих, наверное, заснул.

А мирошник вылил в чарку последние капли из бутылки, зашвырнул ее в красный угол под икону. Водки хватило только язык погорчить, поэтому мирошник зло сплюнул на пол и замер за столом, лишь изредка поглаживая ладонями плотно сбитые доски, точно успокаивал стол, просил не сердиться на него за беспричинное сидение поздней ночью.

Во дворе послышался скрип тележных колес, заржала лошадь. Мужской голос, трубный, раскатистый, потребовал:

— Эй, хозяин, принимай гостя!

Мирошник даже не пошевелился: мало ли он по ночам голосов слышал — мужских и женских, трубных и тихих, раскатистых и шепелявых, — а выглянешь во двор — там никого.

— Мирошник! — опять позвал мужской голос, теперь уже с крыльца.

Заскрипела дверь, послышались тяжелые шаги с прихлюпыванием, будто сапоги были полны воды, и в горнице появился низенький, полный и кругленький, обточенный, как речная галька, мужчина в выдровой шапке, сдвинутой на затылок и открывающей густые и черные с зеленцой волосы, со сросшимися, кустистыми бровями и длинной бородой того же цвета, в сине-зеленых армяке и портах и черных сапогах, выгаченных из непонятно какой кожи и мокрых — после них оставались темные овалы на половицах, — словно хозяину пришлось долго брести по ручью, где вода доставала как раз до края голенищ, потому что порты были сухи. Гость снял шапку, поклонился. Волосы и борода его напоминали растрепанную мочалку из речных водорослей и пахли тиной.

— Вечер добрый этому дому, всех благ ему и достатка! — произнес гость, выпрямившись.

— Кому вечер, а кому ночь, — сказал вместо приветствия мирошник.

— Хе-хе, правильно подметил! — весело согласился гость. — Я вот тоже думал: а не поздновато ли? Но люди говорили, что у тебя допоздна окошко светится, мол, сильно не побеспокою.