Юрий Петухов - Журнал «Приключения, Фантастика» 2 96

— Накормила, спасибо тебе, — сказал он, встав из-за стола, — а за похмелье — особо!

— Не за что, — у уголков глаз поварихи появились «смешливые» морщинки.

— Пойду я, — сказал ярыга и вышел из поварни, не дожидаясь казначея.

На крыльце он высморкался, зажав нос пальцами и вытер их о полу ферязи.

Серый, холодный свет утренних сумерек робко проникал в церквушку через узкое слюдяное оконце, бесшумно боролся с темнотой, пропахшей ладаном и гниющим деревом, пытался отогнать ее в углы. Точно наблюдая за этой борьбой, притихли мыши, не скреблись и не пищали, деля застывшие на полу капли сальных свечей. А может быть, боялись человека, который, стоя на коленях и уперевшись лбом в пол, замер перед иконостасом, тусклым, будто покрытым плесенью. Казалось, и ярыга должен вот-вот заплесневеть: так долго стоит не шевелясь.

Из ризницы вышел священник — высохший старик с седой бороденкой, трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой, — облаченный для службы и с лучиной в руке. При ее неярком свете увидел он ярыгу, не удивился и не испугался, лишь головой покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает, не забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим, немощным голосом:

— Опять ты. — Он зажег свечу перед иконостасом, задул лучину. — А я ночью слышу — спать плохо стал, забудусь на чуток и сразу очнусь, — ходит, вроде, кто-то. Пусть, думаю, ходит, брать у нас все равно нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее.

— А грех святотатства?

— Бог простит, он — не люди… Много нагрешил?

— Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет.

— Каешься?

— Да.

— Ну и иди с Богом. — Батюшка перекрестил его еще раз.

Ярыга с трудом разогнулся, поймал его руку, сухую и морщинистую, поцеловал разбитыми, потресканными губами, а затем припал к ней лбом, холодным от долгого лежания на полу.

— Все были бы такими, как ты… — глядя поверх головы ярыги, произнес священник. — Бога вспоминают, когда совсем беда. То ли было раньше!.. Ну, иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться.

Ярыга встал, переступил с ноги на ногу, разминаясь. Лицо напряглось, потеряв мягкость, раскаяние, а на кончике носа заблестела зеленоватая капля. Ярыга вытер ее тыльной стороной ладони, а ладонь — о полу ферязи. Выйдя из церкви, перекрестился и нахлобучил на голову шапку, которую достал из кармана ферязи, а из другого — пирог и куски жареного мяса и, присев на паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, что сейчас отберут, и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то.

В ближнем к церкви дворе замычала корова, напомнила, что пора доить. Дворов через пять дальше хлопнули ворота, и топот копыт прокатился по улице к окраине посада, сопровождаемый собачьим лаем. Взбрехнула собака и в ближнем дворе, но без особой злости. Лаяла она на нищего — слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых кудрях и бороде, босоногого. Он остановился у паперти и произнес, не поворачивая головы к ярыге:

— Хлеб да соль.

Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем подвинулся немного и ответил:

— Ем, да свой. Садись и ты поешь.

Он взял слепого за руку, помог сесть рядом с собой, отдал ему остатки пирога и большую часть мяса. Нищий жевал еще быстрее, и получилось так, что закончили трапезу одновременно. Ярыга громко отрыгнул, поковырялся ногтем в зубах.

— Хорошо, да мало, — сказал он хриплым, пропитым голосом.

— Птичка по зернышку клюет… — нищий не закончил, потому что обнаружил у себя на коленях несколько крошек и бросил их в рот.

— Много в городе колдунов?

— В городе ни одного не осталось, позапрошлым летом всех вывели, когда мор был, а на посаде парочка имеется.

— Кто?

— На безбородого скорняка люди указывают и на вдову хамовника, горбунью. Может, и наговаривают, но давненько обоих в церкви не видали.

— Где они живут?

— Скорняк налево по улице, на той же стороне, что и церковь, почти у окраины. Сразу найдешь: тихо у него в доме и шкурами гнилыми воняет.

— А горбунья?

— Эта на противоположной окраине. На деревьях у нее во дворе воронья сидит — туча несметная. Всех прохожих обкар-кивают, заместо собак у нее. И гарью воняет: палили ее в начале лета за то, что засуху наслала. Подперли дверь колом и пустили на крышу красного петуха. Солома только занялась, как вдруг среди ясного неба загромыхало и полило, вмиг всех до нитки вымочило и огонь потушило. Больше не жгли, до следующей засухи берегут.

— Схожу проведаю — сказал ярыга, вставая.

— Не ходил бы, — посоветовал слепой.

— Дело у меня к ним есть.

— Да хранит тебя господь, добрый человек! — пожелал нищий.

— На бога надейся да сам не плошай! — Ярыга снял с головы шапку, сунул ее слепому. — Будет во что милостыню собирать.

— Не след тебе простоволоситься!

— Не впервой! Зато ломать ее ни перед кем не надо! — произнес ярыга и пошел налево по улице бодрым, боевитым шагом. Полы ферязи разлетались в стороны и опадали в грязь, напоминая крылья красного петуха.

В доме скорняка, действительно, было необычно тихо, а во дворе так сильно воняло гнилью и падалью, что создавалось впечатление, будто в доме и хлеву передохло все живое и теперь разлагается незахороненное. Ярыга прошел по двору, заглянул в приоткрытую дверь сарая, полюбовался пустыми чанами для золки шкур — прямоугольными ящиками в три венца колотых плах, вставленных в пазы вертикально врытых столбов. Не найдя ни единой живой души — ни собаки, ни кошки, ни даже воробья, — он подошел к кривому крыльцу, сколоченному из подгнивших досок — того и гляди развалится. Ярыга перекрестился и, наклонив голову, точно нырял в омут, взбежал по ступенькам. В сенях, пустых и темных, вонища была послабее, а в горнице, в которую падал мутный свет через бычий пузырь окна, узкого и кособокого, и вовсе не чувствовалось ее. Горница была чиста, будто только что несколько женщин наводили здесь порядок. Везде висели связки шкур: волчьих, лисьих, медвежьих, беличьих, куньих, бобровых, соболиных — все, на первый взгляд, самые лучшие, без изъяна и хорошо выделанные — огромное богатство, наверное, заказчики нанесли или без нечистой силы не обошлось. Словно в подтверждение последней догадки ярыги, на длинном столе, приставленным торцом к стене под окном, лежали не-дошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, в которых торчали иголки с нитками, как бы только что оставленные человеческими руками, несколькими парами. А рук-то как раз и не хватало, даже одной-единственной пары — хозяйской. Ярыга оглядел горницу, не нашел в красном углу иконы (может, и была там, но угол был завешан связкой странных шкур, то ли кошачьих, то ли еще черт знает каких!), но на всякий случай перекрестился в ту сторону.