Агоп Мелконян - Греховно и неприкосновенно

- Далеко же твоя мансарда.

- Далеко, - подтверждаю я. - К тому же в ней холодно. Чем я не бог? Одно движение руки - да будет день! - и в каморке он действительно наступает. Я рассматриваю свою спутницу: стареющие веки.

- Я встречал тебя там, - говорю ей. - Вот уж не думал, что ты настоящая.

Она отвратительно хихикает и всем своим видом говорит: это точно, я настоящая, первый класс, да-да, раньше-то я была из дорогих, а теперь старею, вот цена и падает, так что на мою долю остаются только бедные или отчаявшиеся, а ты и то, и другое вместе. Иногда я это делаю и просто из человеколюбия, ну, из сострадания, нельзя же думать только о заработке, не грех порой и о собственном добром имени подумать, о душе.

Думаешь, у меня совести нету?

Есть, а потому я с тебя не возьму ни копья, понял? Хоть ты и оперированный, а сразу видно: когдато был красивый, чисто артист, вот только поседел рано. Я тоже рановато поседела, это от желаний. Нельзя человеку только о деньгах думать, ведь верно? Любовь тоже иногда нежна...

- Заткнись! - ору я. - Ну и гадость!

Она хихикает по-прежнему отвратительно: это тебе только так кажется, миленький, на самом деле я куда как хороша, прямо как маменька.

Объятия Киприды заменят сестру и жену, бога и дьявола, эликсир и яд так говаривал Джордж. Объятия Киприды - это и сладость, и страдание.

Как же объяснить ей? Та, другая, так от нее отличалась, была такой ненастоящей, Что не любить ее было никак нельзя. И при первой встрече в дупле, и потом, у километрового столбика, и во время лунатической прогулки под беззвездным небом... У нас шлa исповедь праведников, которым из-за святости уготован ад; сплетенные руки, полушепот, пробуждающиеся желания как объяснить все это Роми? Бытие, лишенное времени, бытие за привычным кругом разу: ма, на территории сладостных иллюзий - разве ей это объяснишь?

- Кофе у тебя есть? - спрашивает Роми-Киприда.

-Нет.

- Господи, да ты и впрямь так беден, что срамота!

Да, я беден, теперь действительно беден, у меня ничего не осталось. Доктор Скиннер вор! Он ограбил меня, присвоил мои сны, чтобы забавляться самому; он бросил меня на произвол судьбы среди голых истин - а зачем они мне? Больно нужно мне его лечение, предпочитаю оставаться больным, неизлечимым сумасшедшим, зато пить пиво с Ораздом и встречаться с ней...

Нет, не с Роми-Кипридой, а с другой, тряпичной.

- Ты же взял бутылку джина? Так откупорь.

Не могу дышать, жарко (как после катастрофы), раскаленный воздух спускается по трахее, обжигая всё на своем пути. Роми-Киприда растянулась на моей постели, закинула ногу на ногу и дымит сигаретой; узлы расширенных вен напоминают мелкие клубни картофеля, да и вся она старая, увядшая, отвратительно настоящая с этими словно бы нитяными ресницами, с бровями, напоминающими неумело пришитые заплаты, с волосами из рыболовной лески...

- Ты похожа на женщину, которую я любил когда-то, - говорю я ей. - Я так и не узнал ее имени. Может, у нее вообще его не было.

- Ты что, Ральф, совсем? Разве так бывает, чтоб человек - и без имени?

- У людей имена есть, а у нее не было. Она была чем-то совсем иным: глотком воздуха, упоением, листопадом. Вот какой она была, может, поэтому и обходилась без имени.

- Мелешь, как поэт! Небось и стишки пописываешь?

Писал когда-то. Когда был лучезарным юношей, впрочем, в пятнадцать лет все мы такие - только что пробудившиеся к жизни, но все еще с ней не столкнувшиеся. Каждый день я набрасывал по нескольку стихотворений, одаривал ими девушек, гордо носил буйную шевелюру и вызывающе показывал всему миру кукиш.

Потом полюбил, разлюбил и перешел на прозу. Потом полюбил снова, снова разлюбил и больше не прикоснулся к листу бумаги.

- Я поэтам не верю, - гнет свое Роми-Киприда. - Врут они. Говорят о чувствах, о луне, о трепете сердечном - и всё потому только, что платить неохота. Норовят списать это дело на сердечный параграф. Им, вроде как, деньги отвратительны, деньги - грязная изнанка жизни.

Лирика, романтика-а сами бегом к кассе. Один поэт поморочил-таки мне голову: с бородой был, в шейном платке. Знаю я ихнего брата.

- Скольких мужчин ты любила?

- Так, чтобы по сердечному параграфу - ни одного. А другое и не любовь вовсе.

- А меня, Роми, меня ты смогла бы полюбить?

- Тебя-то? Не знаю. Ты смешон и жалок, будто и не жил на этом свете, она выпускает колечко дыма. - От таких, как ты, всего можно ожидать.

- Ты похожа на нее, - продолжаю я. - Только она не настоящая была: /`.ab. тряпичная кукла.

До чего же отвратительно она хихикает!

- У нее была тысяча лиц, Роми, каждый раз она была другой, неузнаваемой, новой. И каждый раз требовала, чтобы я любил ее иначе, не так, как вчера, и не так, как буду любить завтра.

- Ты прямо какой-то чокнутый, Ральф. Таких женщин не бывает. Бабе нужно, чтоб ты любил ее и не мешал в это дело разум. У всех у них одно лицо - жадное! Им всего мало: и страсти, и денег, и верности, и тряпок, и детей, и взглядов.

- Не поняла ты... там все подругому. Там всем заправляет доктор Скиннер, он делает всё, что ему взбредет в голову. Там и хорошо, Роми, и страшно. Именно потому, что хорошо.

- Не знаю, парниша, не знаю.

- Когда тебе хорошо, это и есть самое страшное, Роми.

В последний раз мимо меня пронеслась огромная тень птицы, я вздрогнул и глянул вверх - это был Кондор. Он смотрел на меня вызывающе, враждебно, приспустив веки гноящихся старческих глаз в красных прожилках. Кривыми ногтями он сжимал лоскуток белой ткани, из которой была сшита рука моей куклы.

Я бросился в гору, задыхаясь от усталости, досадуя на сюрпризы, которые преподносит этот безумный мир. Час, а то и два бежал по чуть заметному следу - еле видной череде алых капелек, редким и робким дождиком упавших на белесые спины известняков. Это кровь, я ни секунды не сомневался - кровь!

Охваченная тревогой, беспомощная, она поджидала меня у скал.

- Больно? - спрашиваю.

- Больно.

- Дальше-то что думаешь делать?

- Боюсь, вата теперь повылезает.

- Какая еще вата? - говорю. - Это кровь.

- Я кукла, Ральф.

- Нет, кровь! - кричу я. - Кровь! А ты уже не кукла, ты девушка, которую я люблю.

-Люби, -покорно отвечает она. - И все же я кукла.

Она плачет. А я отрываю полоску от своей сорочки, перевязываю ей руку. Она склоняет голову мне на грудь.

- Может, и вправду это кровь, Ральф! Может, я действительно начала превращаться в женщину.

Потом умолкает, в ее устремленном на меня взоре - ожидание, терпение, надежда:

- А вдруг я смогу и детей родить, а, Ральф? Вдруг в этом животе не одни только тряпки да вата? Положика руку сюда: чувствуешь? Это невозможно, там нечему двигаться, вот и пупка у меня нет... Нужно ведь свободное пространство, полость, иначе где жить младенцу, правда?

Господи, подскажи мне слова, которых она ждет от меня!