Юлия Зонис - ДКЗУ

— Какой юродивый, какой, спрашиваю я, буйнопомешанный решил отмечать трехсотлетие Дня, когда Земля замерла, в Москве? — Дьер изъясняется на том хорошем русском языке, каким, вероятно, говорило первое поколение детей эмигрантов. Парижских, добавим, эмигрантов, а не босяков с Брайтон-Бич. Теодор Симеонович Бочкадельников усмехается в негустые усы:

— Ах, Деррида, любезный мой, ну что мне вам объяснять: порядок и есть порядок. Все столицы перебрали, и не по одному разу. В вашем Хтоне, который всего лишь сайт оригинального, положим, хеппенинга, а как столица — тьфу, мелочь, сколько раз праздновали: три, четыре? А Москву-матушку обидели. Сколько ж ее, сердечную, уязвлять можно. Вдруг и правду обидится?

Дьер содрогается узкими пиджачными плечами. Обижать Москву-матушку ему явно не хочется.

— Хорошо, — продолжает американец, хотя уже и не столь уверенно. — Допустим. Обижать вашу столицу не следует. Мы и не обидели. Вы сами постарались. Что это? — Он тыкает пальцем в постройку, отдаленно напоминающую пряничный домик.

— Это — историческая реконструкция Покровского собора, сверенная и утвержденная…

— Утвержденная?! — снова кипятится Дьер. — Какой кретин ее утвердил? Вы считать умеете? Сколько куполов было в храме Василия Блаженного?

— Сорок сороков? — неуверенно предполагает режиссер.

Дьер рычит и вцепляется в собственную шевелюру.

— Десять! Слышите — десять! А здесь сколько? Ну, считайте, умник!

— Один, — с натугой начинает Теодор Симеонович. — Два. Два с половиной…

— Я помогу вам решить эту непростую задачу. Двенадцать! Двенадцать куполов! Что мы будем делать с двумя лишними куполами?!

— Э-э… Съедим?

— Не надо нас есть! — дружно вопят одиннадцатый и двенадцатый купола — но уже поздно.

Московская мэрия расстаралась не на шутку. Как-никак Событие, не хрен моржовый. Художественную часть постановки поручили небезызвестному архитектору с нежной кличкой Цири. Глядя на чудовищные порождения беспокойной фантазии Цири, Дьер только стонал и поохивал.

— Что это?! — снова спрашивает американец, когда с куполами покончено.

— Кремль, — любезно поясняет Теодор Симеонович.

— Это не Кремль, извините. Не Кремль, не Капитолий и даже не барак Обамы. Это, простите за выражение, Содом и Гоморра. Над воротами Кремля не торчала двадцатифутовая статуя имперского орла со змеей в клюве.

— Это не змея.

— А что же тогда?

— Дракон. Символизирующий, так сказать, инопланетного захватчика. Кто к нам с мечом придет, тот уйдет с повесткой в суд за неуплату коммунальных услуг и справкой из психдиспансера. И вообще, будем же откровенны, Дьер, — какая к черту разница, орел там над входом или розовый слон? Главное в сегодняшнем празднестве — торжество Добра и Гуманизма над Злом и…

Режиссер задумывается, подыскивая антитезу «гуманизму». Между тем через площадь, вымощенную (по задумке Цири) желтым кирпичом, галопирует постреленок лет десяти. За ним мчится молодая женщина в голубеньком платочке, накинутом на скафандр биозащиты.

— Вилик, — орет она, — мы найдем твоего папу!

— Ага, и голова у меня не квадратная, — мрачно отвечает Вилик, прячась за обширным афедроном Теодора Симеоновича.

— Вилик? — утомленно спрашивает американец.

— А вот тут вы к нам не подкопаетесь, — воинственно парирует Теодор, отбиваясь от мальчика. — Сами настаивали, чтобы имена были идентичными. Елен-то у нас завались, а где мы найдем Уильяма? Пришлось заменить Виленом.

— Дядя, — нагло говорит Вилен, тыча пальцем в Дьера, — у вас из уха лезет саранча.

— Ах, как все это не вовремя, — вздыхает Дьер, запихивая саранчу обратно в ухо.

Инопланетянина отыскали с трудом. На аутентичности инопланетянина, опять же, настоял комитет по организации ДКЗЗ. Как-никак, трехсотлетие, круглая дата. В поисках инопланетянина обшарили все отдаленные уголки Вселенной и даже парочку черных дыр. Дьер со свойственным ему пессимизмом утверждал, что обнаружить инопланетянина в нынешнем пространственно-временном континууме можно с тем же успехом, как и слона в пустой комнате, однако вот ведь — нашли. Факт, не поддающийся отрицанию.

Инопланетянин, зеленоватый, сморщенный и отдаленно напоминающий прудовую лягушку, упрямо не хочет заучивать сценарий.

— Ну что же вы, батенька, — ласково упрекает его постановщик, — смотрите, какой простой диалог. Она вам: «Нет, у человечества все еще есть надежда!» А вы ей: «Ох, не знаю. Ох, не уверен». Ведь, согласитесь, это элементарно?

— Отпустите меня домой. К жене. Детишкам. Вечно буду Уцальпетрокаптоатлю молиться о вашем здравии, — жалобно и безнадежно бормочет инопланетянин.

— Вы эти ваши суеверия оставьте. Никаких Уцальпетрокаптоатлей. Простейшая роль: вас зовут Клаату…

— Меня не зовут Клаату.

— Это к делу отношения не имеет, как говорил мой папаша, царствие ему небесное, когда палеонтологи уперлись рогом, мол, не умеют ихтиозавры летать, и точка. Главное — не банальная и плоская житейская истина, а высокая художественная правда. Итак, вы — инопланетянин Клаату, прибывший на Землю с тем, чтобы решить ее судьбу. Вы встречаете простую русскую девушку Елену…

— Какая, к черту, девушка? Она была замужем, — некстати встревает педантичный Дьер.

— Хорошо. Простую русскую женщину Елену, и она убеждает вас в том, что человечество еще не безнадежно…

— Отпустите меня к жене, детишкам. Утарпетцатлипоооком-богом молю… — канючит инопланетянин.

— А давайте ему по башке камнем зафиндилим? — предлагает Вилик.

— Оставь свои хулиганские замашки, Вилен, — твердо говорит Елена. — Иначе все отцу расскажу.

— Нету у меня отца, — горестно отвечает мальчик и воет, распялив рот: — Безотцовщина я, ыыыыыы!

— Так, — говорит Дьер. — С меня хватит. Если мы сейчас не начнем, я кого-нибудь съем.

При этом он смотрит на Бочкадельникова так выразительно, что на покатом лбу режиссера выступает холодный пот.

Трибуны мавзолея украшены праздничной резьбой по моржовой кости. Высокие гости и гости пониже все прибывают, так что становится тесновато. Распахивают пальто. Расстегивают воротнички. Курят. Кашляют. Машут флажками правительственных делегаций и руками общим знакомым. Много улыбаются. Событие, как-никак. Внизу по брусчатке грохочут танки и ракетные установки «Дружба» и «Мир». Ровные четырехугольники пехоты печатают шаг, салютуя трибунам. Парад.

Дьер пробивается сквозь толпу и всматривается в надпись на мавзолее. Дочитав, оборачивается к Теодору Симеоновичу и, зловеще сузив глаза, шипит: