Николай Коротеев - «Мир Приключений» 1977 (№22)

— А бородатый кто? — спросил Колька.

— Это командир всего корабля, самый главный над всеми. Зовут его Сергеем Георгиевичем, по фамилии Барабанщиков. А звание у него — капитан третьего ранга. Бороду он недавно стал носить, потому что лицо него обожженное, все в рубцах, бриться никак невозможно. А так он совсем не старый.

— И я заметил, что глаза у него молодые.

— Значит, приметливый ты… Ну вот и пришли. — Семен постучал в дверь, на которой висела табличка с надписью: «Лазарет».

Дверь открылась, и в проеме ее Колька увидел высокого мужчину в белом халате с пузырьком в руке, за ним сидел матрос с окровавленной рукой.

— Вот, приказано осмотреть, — доложил дядя Семен и кивнул на Кольку.

— Подождите немного, — сказал доктор и захлопнул дверь.

— Шиканова перевязывают, — сообщил Семен. — Его позавчера осколком по руке чиркнуло, чуть палец не оттяпало. А Сидоренку насмерть пришибло, ему в самое сердце попало, и ойкнуть не успел. Так-то, брат.

— А меня-то зачем сюда? Я не раненный.

— Осмотреть все равно полагается, ты вот голодал сколько. И вообще… порядок, значит, такой.

Вскоре из-за двери вышел матрос Шиканов с привязанной за шею забинтованной правой рукой, протянул левую Семену:

— Вернулся?.. А тебя как звать?.. Ну, будь здоров, Николай, и не кашляй. — Шиканов потрепал Кольку по волосам и легонько подтолкнул к двери.

— На берегу подобрали? — спросил доктор.

— Так точно, — доложил Семен. — Сирота.

— Понятно. — Доктор сдернул с крючка полотенце, стал вытирать руки. Вытирал аккуратно, каждый палец отдельно, и разглядывал Кольку внимательно, вроде бы даже подозрительно. Потом повесил полотенце и сказал: — Раздевайся.

Семен помог Кольке раздеться. Руки у доктора были еще холодные, от них Кольке стало зябко, а доктор все ощупывал его, то нажимая на живот, то постукивая по спине. Потом взял трубку и стал слушать то грудь, то спину, приговаривая изредка:

— Так… Не дыши… Можешь дышать… Теперь закинь руки за шею, вот так…

Семен держал в руках Колькины штаны и рубаху и молчал, как показалось Кольке, встревоженно.

— Вообще-то парень крепкий, исхудал только. Но были бы кости, а мясо нарастет. Полежишь у меня с недельку, попьешь лекарств, поправишься.

— Я не хочу лежать, я с дядей Семеном буду, — сказал Колька.

— Верно, чего ему тут одному лежать? — поддержал Семен. — На людях-то оно веселее. А насчет лекарств не беспокоитесь, я их ему по расписанию минута в минуту давать буду.

Доктор посмотрел сначала на Семена, потом на Кольку, с сомнением покачал головой, однако согласился:

— Пожалуй, и верно, в кубрике ему веселее будет. Тогда вот что, Никифоров. Сведи его б баню, отмой как следует да одень во что-нибудь чистое, подбери там в баталерке по размеру. Впрочем, по размеру не подберешь на него. Ну, хотя бы приблизительно.

— Вот спасибо-то! — Семен помог Кольке надеть штаны и рубаху и поспешно вытащил из лазарета — должно быть, он, как и Колька, побаивался, как бы доктор не передумал.

Когда они добрались до кубрика, где жили рулевые и сигнальщики, Кольку обступили матросы. Видно, слух о том, что Семен Никифоров приведет его сюда, уже дошел до них: на рундуке рядом с койкой Семена постелили матрац, положили одеяло и две простыни. Один из матросов, надевая на подушку наволочку, сказал:

— Вот тут и располагайся. Чувствуй себя как дома. Сейчас будем обедать.

И, словно в подтверждение его слов, над головой Кольки щелкнул динамик, и в нем кто-то железным голосом сказал:

— Команде обедать!

Одни из матросов взял со стола два алюминиевых бачка и полез наверх, другой стал резать тоненькими ломтиками хлеб, еще двое поставили скамейки с откидными ножками, и Кольку усадили за стол рядом с Семеном. После этого расселись и остальные.

Матрос, который резал хлеб, перед каждым положил по ломтику, при этом Колька заметил, что ему достался самый толстый. Тот же матрос расставил миски, разложил ложки и проворчал:

— Этого Марченку только за смертью и посылать.

Но тут сверху крикнули: «Держи, братцы!» В люк спустили сначала один бачок, потом второй, вслед за ними спрыгнул Марченко, и его похвалили:

— Молодец, быстро управился!

— А мы сегодня вне очереди, — сказал Марченко и подмигнул Кольке.

И Колька догадался, что это из-за него им сегодня еду отпустили без очереди. И ему стало неловко, он даже не решался притронуться к еде, хотя от миски с борщом (ему снова налили больше всех) исходил такой запах, что у него закружилась голова.

— Ты чего не ешь? — встревоженно спросил Никифоров. — Али живот разладился?

— Не-е, — протянул Колька и зачерпнул первую ложку борща.

И тут же пропала вся его неловкость, он забыл обо всем на свете, опомнился только, когда миска опустела, заметил, что опередил всех, и опять смутился.

— Добавить еще? — спросил Марченко и уже полез поварешкой в бачок, но Колька так энергично замотал головой, что Марченко рассмеялся. — Ну тогда рубай кашу!

И хотя Колька от каши тоже отказался, Марченко все равно положил его порцию в миску.

— Потом, когда захочешь, поешь, она в рундуке стоять будет, — и поставил миску в приваренный к стене железный ящик, где хранилась посуда. Такие же ящики были возле коек, но в них матросы держали свои личные вещи.

Когда все поели и убрали со стола, дядя Семен открыл свой рундук, вытащил из него совсем новенькие черные брюки, темно-синюю рубаху, тельняшку и сказал Кольке:

— Пойдем-ка в швальню, мерку снять надо.

Они долго петляли по узким коридорам, спускались и поднимались по железным, почти отвесным трапам, пока не попали в крохотное помещение где-то в трюме. Почти все это помещение занимала ножная швейная машина, за ней сидел маленький конопатый матрос; он удивленно уставился на Кольку и даже присвистнул:

— Мать честная! Откуда ты его взял, Никифоров?

— Где взял, там уже нет, — сердито сказал дядя Семен и, развернув газету, положил перед корабельным портным свое имущество. — Ушей по мальчонке.

— Так это ж первый срок [2] Первый срок, или «форма первого срока», — парадное обмундирование моряков. .

— Срок мой давно прошел, — грустно сказал дядя Семен.

— Это верно, мой тоже, — вздохнул конопатый. — Мы же с тобой вместе должны были увольняться в запас осенью сорок первого. Пять лет довоенных да вот уже три года войны — всего восемь лет получается.

Они замолчали надолго, должно быть, каждый перебирал в памяти эти восемь лет. Потом дядя Семен кашлянул и вдруг каким-то особенным, подтаявшим голосом попросил конопатого:

— Ты уж по старой дружбе одолжи, одень мальчонку. — И уже не просительно, а строго добавил: — Чтобы как своего собственного.

Конопатый вздохнул: