Евгений Гаркушев - Беспощадная толерантность (сборник)

Тяжелов с солидной опытностью обратился к Саксу:

– Ну, Мартыныч, по усам твоим чую: натекло?

Юрист, небывалым усилием размыкая контакт с гипнотическим взглядом Волка, ответил:

– В самый раз, Иван Иванович…

Все то время, пока Волка штормило, Сакс флегматично подсчитывал в уме: «Эта статья «за разжигание»… эта – «за возбуждение»… эта – «за недостаточную убежденность»… это – «за неуместные колебания»… эта – «за сомнения, выраженные публично»… а эта – опять «за разжигание». Старая добрая знакомая, самая древняя статья во всей обойме». На пятой минуте Федор Мартинович хладнокровно констатировал: «А вот теперь в сумме натекло на «за попытки пересмотра». Пункт «б»: с отягчающими – до восьми лет».

– Что… «натекло»? – хмуро осведомился Волк. Распрямившись и встав за спинкой офисного кресла, он принял гордую позу пастыря, вещающего в вертепе.

Сакс промедлил с ответом не более чем на секунду.

– Драгоценный Андрей Андреевич! Традиции нашей корпоративной этики предполагают неизменно уважительное отношение к региональному бизнесу. В духе мультикультурности и развития полиполярного диалога, мы всегда с большим вниманием выслушиваем суждения наших партнеров, не интегрированных в деловую этику центра. Для нас весьма ценно то своеобразие, которое вносит в предпринимательскую активность любой локальный тренд бизнес-культуры. Даже если первые шаги партнера в рамках давно освоенной нами сферы манифестируют некое расхождение с устоявшимися нормами коммуницирования, не сводимое к конвенционно принятым параметрам, мы считаем своим долгом проявить понимание в отношении избранного им ракурса восприятия общественной реальности и дать полную информацию о перспективах подобного рода действий. В данном случае имеется в виду достижение определенного уровня неконтролируемости предполагаемых последствий при выходе информации за пределы узкого круга лиц.

Тяжелов не без удовольствия мысленно перевел: «Тупое провинциальное мурло! Себя и нас подставляешь».

– Е… – смутился Волк. – Это ж я мягко…

Патрикеевна живенько повернула к нему острое птичье лицо:

– Переборщ, Дрюшенька. Ты зацени: где мы, чо мы… Люди тут… Ты давай, это самое… на фига? Глянь вокруг, как здесь воще… Ну? Ты же умный же…

Тяжелов опять занялся мысленным переводом: «Милый, ты погляди на эти рожи, тут одна жлобина московская на другой жлобине московской сидит и третьей погоняет. Нормальных-то людей нет, и мурло это тупое столичное, которому ты жизнь разъяснял, оно все равно не поймет и не оценит. А другие упыри, они что, слушать тебя станут? Не мечи ты бисер перед свиньями…»

– Что, и про пидоров совсем нельзя? – вежливо осведомился Волк. Не понимает… но хоть начал понимать, что не понимает.

Сакс под столом передал Тяжелову записочку.

Ивану Ивановичу нравилось звонкое слово «пидор». Минимум звуков, максимум отношения. Но ни одна живая душа даже под дулом пистолета не заставила бы Тяжелова, его, это слово, не то что произнести, а даже громко подумать. Только-только подумаешь такое слово, и на лице сейчас же высветится статья «за экстремизм». Огромными фосфоресцирующими буквами.

– Андрей Андреевич, если в ближайшую неделю к вам не явится следователь от одной из надзирающих организаций, вы будете должны нам всем, здесь сидящим, по гроб жизни. Тихонечко, Андрей Андреевич. Сидите тихонечко.

Не дожидаясь ответа, Тяжелов воззрел в тот комканый листочек бумаги, который сунул ему Сакс. Там значилось: «Только из-за крайней надобности. И при первой возможности».

Тяжелов понимающе улыбнулся Федору Мартиновичу. А про себя сделал зарубку на память: «Не станем торопиться. Хоть один у нас живой человек будет».

И тут Волк неожиданно ударил себя в грудь и поклонился всем присутствующим в пояс, на половине поклона ловко отведя лоб от спинки офисного кресла.

– Простите меня, люди добрые!

– Э! – растерянно крякнул Варнак. – Вы… что?

Волк поискал взглядом икону и, не найдя, перекрестился на потолок. «Ну да, формально в том направлении до неба ближе…» – отметил Тяжелов.

– Не вините меня, простого русского парня! Грешен! Перед всеми, открыто говорю! Чистую правду! Все как есть!

Он ахнул еще один поклон. Макушка его оказалась скрыта столом от взоров собеседников, и, кажется, на протяжении пары секунд разговор немо продолжала крепкая корма Андрея Андреевича.

– Вы… у нас тут… не… – пытался объяснить корпоративную этику Варнак.

Нимало не обращая на него внимания, провинциал воскликнул:

– Проверял вас, добрые люди! Хотел доподлинно узнать: нет ли среди вас разжигателей? Теперь вижу: все хорошие русские люди собрались! Ну, простите меня, необразованного! Простите, неопытного! Простите и жизни меня научи́те в вашем в великом в столичном городе! Кто я такой? Раб Божий, обшит кожей, ума палата, а ключ потерян… Не обессудьте, хотел как лучше! Учи́те меня, учи́те!

Квалифицирующие признаки всех статей, черной стаей круживших только что над Волком, растаяли в один миг.

«А беглый-то ушел! – всплыли неведомо откуда архаичные словеса в голове у Тяжелова. – Ловок!»

В третьем поклоне Волк сложился перочинным ножиком. Тяжелов отчетливо услышал, как коленка стукнула Андрея Андреевича по скуле.

«Юрод! Но какой хитрый…»

– Иван Иванович, вы позволите просветить?

Тяжелов кивнул Варнаку.

– Андрей Андреевич, вы с самого начала неправильно нас поняли. Вы христианин? Очень хорошо. Разве у нас кто-нибудь запрещает быть христианином? Да ни в коем случае. У нас в стране – свобода совести, а в корпорации – абсолютная, ничем не ограниченная толерантность… Вы ведь честно оформили визу на христианское вероисповедание в реестре официальных христиан?

– Честнее некуда! – отозвался Волк.

– И честно перерегистрируетесь каждые четыре месяца?

– Ни разу не забыл в течение пятнадцати лет.

«Силен, брат!» – Сам Тяжелов потихоньку ездил в одну дальнюю деревенскую церковку и очень старался не попасться в зубы корпоративной безопасности, органам конфессионального надзора или, еще того хуже, активистам из Общества реального гуманизма. Ни в коем случае. Отгуманят до полной потери статуса… А каждый раз стоять в километровых очередях, добиваясь продления визы, ему не хватало духа. Это же такая тоска! Да еще в его возрасте… Крестик он, разумеется, не носил. Только на Рождество и под Пасху Тяжелов надевал его… и не снимал, обливаясь потом от ужаса, по три часа в сутки.

…Варнак продолжал:

– И честно платите государству пошлину за принадлежность к традиционному вероисповеданию?

– Не жалея денег! Даже таких.

– И честно прошли проверку на склонность к мракобесию?