Самуил Лурье - Полдень XXI век 2009 № 04

2. Я себя сразу узнал. Оба раза. На кладбище, около родителей, когда окликнул, в лицо посмотрел, лицо человека, который уже понял, что всё потерял, но ещё не осознал, из последних сил не позволяет себе осознать: это правда, и это навсегда. Моё лицо. Когда… Да не важно. Я это. В армии. Форма не моя, не было в стройбате такой, ВСО у нас, а камуфляж только у погранцов и десанта. Ну, ещё у войсковой разведки. Или эти уроды, от Антоновны избавлявшиеся, или то, что Тортилла «Небо» зарезала, или погода и общая атмосфера погоста на меня так подействовали. Скорее, всё до кучи. Только я подошёл, взял себя за локоть и сказал: «Пойдём домой, Олег. Правда, это. Папа от инфаркта, а мама через три дня, во сне. Инсульт. А мы домой пойдём сейчас, понял, ну?» И я посмотрел на меня внимательно, дьявол, нельзя человеку с таким взглядом и ответил очень ровным голосом: «Понял. Руку отпусти. Рассказывай».

…скоро стал уже нас разделять. Олег дал мне имя, мне понравилось. Действительно, жаль, у меня нет брата. То есть не было. То есть… Чё-ёрт, а что ж теперь делать-то?

Я сидел спиной к входной двери и на скрип петель не обернулся. Решил, что зашёл пьяный Вовчик или, не дай бог, бдительный Петрович, и лихорадочно соображал, как представить Олега. И уже почти придумал, но послушал, что несет Олег, и повернулся.

Ничего так мужик. Стильный. Держится, как драгунский офицер на балу, прямо. Шляпа, белое кашне, серый плащ-реглан расстёгнут, чёрные отутюженные брюки. Туфли странные: остроносые и лакированные. Тоже чёрные. Похожие в начале семидесятых у бати были. Трость. Тёмная, дорогая явно. Лицо вот подкачало. Худое, длинное, туго обтянутое кожей, скулы выступают резко. Нос острый, я ещё подумал — раза три ломаный. Резкие морщины вниз, от крыльев носа. Уголки тонкого рта горько опущены. Глаза. Глаз за очками в тонкой золотой оправе разглядеть не успел. Сбоку-сзади раздался глухой стук: Олег опять башкой об стол стукнулся. Уснул, значит.

Вошедший повёл слегка головой влево-вправо: осмотрелся. Снял шляпу и, не глядя, повесил её на крючок вешалки справа от двери. Волосы — абсолютно белые — пригладил сухой тонкой ладонью и спросил, кивнув на спящего Олега:

— А он-то как здесь оказался?

А я совершенно спокойно, вежливо ответил:

— А х. й его знает. С неба ёб… ся. Это ты экспрессом из Лондона прибыл, а он с неба ёб… ся. И ты или сейчас же объяснишь, откуда вы оба на мою голову сегодня ёб… сь, или я тебе сейчас…

А мужик присел на стул рядом и сказал:

— Это истерика. На, — он протянул мне стакан (когда успел?), полный какой-то янтарной жидкости, — выпей. Выпей, Олег. А меня называй Ватсон. Так легче.

А я ему ответил:

— Х.й тебе, Ватсон. Это он Олег. Меня Братом зовут.

Потом я выпил всё и, кажется, проспал до утра.

3. Я всё думал, а почему нельзя попасть, например, к родителям и предупредить их… О чём? Почему тех моментов, которые я условно определил как «ключевые», так мало? Да и вообще, о чём говорить. Ничего ведь нет. Ни-че-го. Иллюзия. Больной бред больного человека. Философия хосписа. Слишком крутой приход от передоза.

— Ой, извините, я нечаянно! — девчонка лет двенадцати неслась по своим важным двенадцатилетним делам и пребольно наступила мне на ногу. Я стоял указателем «проход запрещён» посреди тротуара и глазел вокруг. Надо же. Двадцать лет тому вперёд всё выглядит гораздо веселее.

Но китайский рынок на месте.

На рынке сразу пошёл к Лю Синю. Через двадцать лет он будет сидеть на этом же месте и, поджав под себя ноги, ровно водить смычком по двум струнам странного маленького инструмента, название которого он произносил как «ар хуу». Я всё удивлялся созвучию названия арфы: ар-фа-а. Лю Синь был одним из первых китайцев, обосновавшихся у нас после отмены пограничной зоны и демаркации. По-русски говорил мягко, тягуче, с непередаваемым сглаженным акцентом. Я с ним не то чтобы подружился, а разговаривал. Или он со мной. Я видел, как невыразимо тупело его лицо, как резко забывал он великий и могучий, когда какая-нибудь пропахшая чесноком и хозяйственным мылом тётка начинала торговаться с ним из-за шмотки. На рынке Лю Синя все звали Лёшей.

Иногда, редко, он приглашал меня к себе за отгороженный одеялом угол внутренностей вагочика-бытовки, в котором обитали рыночные китайцы. Пили красный чай из тёмных потрескавшихся пиал, и Лю рассказывал, как был хунвейбином, а потом активным партийным функционером, а потом пятнадцать лет сидел в концлагере. Недалеко, на той, китайской стороне озера. «Сиди спокойно на пороге своего дома…» я впервые услышал от него. И говорил с ним о печальной судьбе автора «Записок о кошачьем городе», а он читал Ли Бо в неизвестном мне переводе и, положив свой инструмент на мягкую тряпочку рядом, потягивал длинную коричневую сигарету. «Лю, ты шпион?» — спросил я у него как-то. «Я уже был шпионом, — ответил он. — С той стороны озера. А с этой — играю на ар хуу, пью чай и беседую. Но это одно и то же озеро». Уходя, я на манер боевиков из «Рот Фронт» поднимал сжатую в кулак руку и говорил: «Лао Шэ жив!» Лю Синь улыбался и прикрывал необычно большие для северных китайцев глаза. Улыбался.

— Лю Синь, здравствуй, — ляпнул я, подойдя к китайцу. И тут же обругал себя: нельзя так неосторожно. Лю, однако, ничего не заметил. — Мне надо поменять вот, — я протянул ему двести долларов.

— Рубили, юани, иены? — затараторил торговец.

— Рубли, конечно. — Я переложил трость в левую руку и принялся рассматривать разложенный на картоне товар.

— Чиво нада, карифана? — чёртов рыночный философ ломал язык неимоверно.

— Нада, нада, — включаясь в игру, коряво передразнил я.

— Вот это давай. Две штуки, — показывая тростью на ядовито-жёлтого окраса детские уоки-токи, я для убедительности растопырил пальцы правой «викторией».

— Паняла, карифана, паняла, дети нада? — Лю Синь смотрел, заискивающе улыбаясь. Меня передёрнуло — настолько тупым, хитрым и алчным был его взгляд.

— Дети есть. Детей не надо. Товар давай. И рубли, — мне захотелось побыстрее уйти. Стало противно.

— Харошая йоки-таки, далико работаит. Батарейка нада?

— Ставь, да.

— Дватсить тысяц, — сказал китаец, протягивая пакет с коробкой. Размененные рубли перекочевали ко мне ещё раньше.

Я аж подскочил:

— Сколько?!

— Дватсить, карифана, совисем дёсева, — китаец-болванец в подтверждение ничтожности цены мелко закивал.

Тьфу, чёрт! Совсем забыл об обилии нолей этого времени. Сколько же сейчас стоит водка? И не вспомнить.