Айзек Азимов - Безобразный Малыш

А внизу шло действо, напоминающее танец.

Воины племени так и стояли плечом к плечу у алтаря, не уступая ни пяди, как бы ни хотелось им кинуться наутек.

Чужие выстроились в ряд шагах в двадцати от них, тоже плечом к плечу — высокие, чудные и плосколицые.

Никто не нападал.

Воины той и другой стороны просто стояли и свирепо глядели друг на друга через разделяющую их ничейную землю, но никто не трогался с места — казалось, будто они не дышат, будто окаменели. Неужели Чужие тоже боятся воевать? А говорили, что они — беспощадные убийцы. И их настолько больше воинов племени, сколько пальцев на одной руке. Но все оставались на своих местах, никто и не думал начинать.

Первым нарушил молчание Пылающее Око. Он сделал шаг вперед, и все воины шагнули за ним.

Он потряс копьем и, злобно глядя на Чужих, испустил низкий долгий звук, который донесся до стоявших на горе:

— У-у-у-у.

Чужие хмуро переглянулись, не зная, видно, как быть дальше. Один из них тоже шагнул вперед, и вся шеренга последовала за ним. Он тоже потряс копьем.

-У-у-у.

-У-у-у.

— У-у-у.

Ведунья и Хранительница Прошлого изумленно переглянулись. Что за дурацкие крики? Разве так надо начинать бой? Кто его знает — может, и так. Все равно глупо.

Мужчины, вероятно, тоже не знали, как им следует начинать. Ведь эти воины еще ни разу не сражались с Чужими, сообразила Ведунья, даже в глаза их не видывали. Она единственная из племени однажды встретила Чужого у ледового озерца. Тогда Чужой повернулся и убежал от нее.

Теперь Чужие тоже стояли как неприкаянные и повторяли глупые крики воинов племени. А ведь Чужих больше, и оружие у них лучше.

Почему? Или эти страшные Чужие — из породы трусов?

-У-у-у.

-У-у-у.

— У-у-у.

— Послушайте только, — ухмыльнулась Ведунья. — Прямо как совы.

Внизу кое-что переменилось. Воины племени чуть-чуть развернули свою линию и стали теперь слегка под углом к алтарю. Чужие развернулись под тем же углом, чтобы по-прежнему стоять к ним лицом.

И те, и другие продолжали пугать друг друга криками. Обе шеренги чуть-чуть продвинулись вперед, а потом снова отступили. Воины потрясали копьями, но ни одного копья не было брошено.

— Да они боятся друг друга! — удивилась Хранительница Прошлого.

-У-у-у.

-У-у-у.

— Напасть бы им, — бормотала Ведунья. — Чужие бы мигом бросились бежать 1

-У-у-у.

-У-у-у.

— Точно совы, — сказала Хранительница Прошлого.

Зрелище было невыносимое. Такое противостояние могло длиться без конца. Ведунья не выдержала. Она подошла к Оседлавшему Мамонта, который так и сидел рядом с горшками, наполненными краской, и сбросила с себя одежду. Оседлавший Мамонта удивленно уставился на нее.

— Дай мне краски.

— Но нельзя же тебе...

— Можно.

Ведунья нагнулась, схватила горшок с синей краской и поспешно наляпала ее на обе груди. Потом взяла красную и нарисовала большой треугольник в низу живота, нанеся один мазок на темные волосы лобка. Все теперь смотрели на нее. Ведунья не стала просить Оседлавшего Мамонта нарисовать ей полосы на спине — он вряд ли согласится, а ей не хотелось тратить время на споры с ним. Спину раскрашивать не обязательно. Она не собирается поворачиваться к врагу спиной.

«Чужие! — яростно твердила она про себя. — Трусы вы, все до одного».

К ней шел Серебристое Облако, осторожно припадая на больную ногу.

— Что ты делаешь, Ведунья?

— Иду воевать за тебя на твою войну, — ответила она, снова набросила на себя шкуру и пошла вниз, к алтарю из блестящего камня.

Послушаем еще раз, что тебе наговорил этот ублюдок, Джерри? — предложил Сэм Айкман.

Хоскинс сунул в щель кассету, и на экране в конце стола заседаний появилось лицо Брюса Маннхейма — проигрывалась запись его телефонного разговора с Хоскинсом. Мигающая зеленая розетка в правом нижнем углу экрана указывала, что запись сделана с ведома и согласия того, кто звонил.

Маннхейм был моложавый, полнолицый, с плотно прилегающими к голове волнами густых рыжих волос и румянцем во всю щеку. Несмотря на то что бороды уже несколько лет как вышли из моды, оставшись популярными лишь у очень юных или совсем пожилых, он носил короткую аккуратную эспаньолку и усы щеточкой.

У известного детского адвоката был очень искренний, очень серьезный вид, крайне раздражавший Хоскинса.

— Наша последняя беседа, доктор Хоскинс, — сказал Маннхейм на экране, — не может считаться плодотворной, и я больше не могу верить вам на слово, когда вы говорите, что мальчик содержится в приемлемых условиях.

— Почему? — спросил Хоскинс, тоже с экрана. — Разве мое слово перестало считаться достоверным?

— Не в том дело, доктор. У нас нет оснований сомневаться в вашем слове. Но и нет оснований принимать его за чистую монету — некоторые из моих консультантов считают, что до сего момента я слишком полагался на вашу собственную оценку состояния, в котором находится мальчик. И не провел обследования лично.

— Можно подумать, что у нас тут не ребенок, а тайный склад оружия, мистер Маннхейм.

Маннхейм улыбнулся, но улыбка не отразилась в его бледносерых глазах.

— Прошу вас, войдите в мое положение. Я испытываю значительное давление со стороны того сектора общественного мнения, который представляю. Несмотря на все ваши публикации и передачи, многие люди придерживаются мнения, что с ребенком, доставленным сюда таким образом и приговоренным, так сказать, к одиночному заключению на неопределенный срок, поступают жестоко и бесчеловечно.

— Мы с вами все это не раз обсуждали, — сказал Хоскинс, — и вы знаете, что ребенок получает у нас наилучший уход. При нем дежурят круглые сутки, его каждый день осматривает врач, его диета идеально сбалансирована и уже сотворила чудеса с его здоровьем. Было бы безумием с нашей стороны обращаться с мальчиком по-другому, а мы, какие ни есть, все-таки не сумасшедшие.

— Да, я признаю — вы мне все это говорили. Но вы не допускаете к себе никого со стороны, кто мог бы проверить ваши утверждения. А меня каждый день бомбардируют письмами и звонками — люди протестуют, требуют...

— А не потому ли на вас давят, мистер Маннхейм, — без церемоний сказал Хоскинс, — что вы сами заварили эту кашу, и теперь ваша аудитория возвращает вам частицу того пыла, который вы столь щедро расточали?

— Так его, Джерри-бой! — сказал Чарли Мак-Дермотт, ревизор.

— Уж слишком в лоб, — сказал Нед Кессиди. Он был юрисконсультом и всегда стоял за благоразумие.

Запись продолжалась:

— ...никакого отношения, доктор Хоскинс. Главное заключается в том, что ребенка оторвали от дома и семьи...

— Неандертальского ребенка, мистер Маннхейм. Неандертальцы' были примитивными дикими кочевниками. Неизвестно, имелось ли у них что-то похожее на дом и существовали ли у них даже семейные отношения в нашем понятии. Очень вероятно, что мы избавили этого ребенка от жалкого, скотского, убогого существования, а не похитили, как это представляется вам, из идиллической, прямо с рождественской открытки, семейки эпохи плейстоцена.