Дэвид Барр Кертли - «Если», 2003 № 05

Но вернемся к чисто фантастическому свойству языка — создавать то, чего нет. Философы давно бьются над этой загадкой, они так и не нашли формулу, которая помогла бы безошибочно отделять правду от вымысла. На уровне языка определение «кентавр — это существо с человеческим торсом и лошадиным крупом» верно, но в действительности кентавра не существует, это плод человеческого воображения. И все-таки, читая художественный текст, мы допускаем существование кентавра.

«Где не хватает слова, там нет вещи. Только имеющееся в распоряжении слово наделяет вещь бытием» (М. Хайдеггер). Иначе говоря, там, где есть слово, есть и вещь. Язык не только членит и называет нам мир, наделяя его бытием, но в известной степени этот мир сотворяет. Конечно, любое художественное произведение — творение мира при помощи слов, фантастическое — в особенности.

О том, что язык может воздействовать на реальность, было подмечено давно. Этим интересовались еще античные философы. По мнению древних мыслителей, слово, оно же имя вещи, является лексическим образом самой вещи. При внесении изменений в имя, изменяется и вещь. На этом допущении покоится вся словесная магия.

Самый простой способ воздействовать на мир вещей и явлений с помощью языка — знать какое-нибудь заклинание или волшебное слово. Ими вовсю пользуются герои фэнтези. Например, у Сергея Лукьяненко в дилогии «Холодные берега»/«Близится утро» Слово открывает замерзшую бездну, в которую можно спрятать все, что сделано не из плоти.

Но есть миры, в которых все слова — волшебные. Например, мир Земноморья Урсулы Ле Гуин: «Имя отражает предмет… А Настоящее Имя есть сущность предмета. Назвать Имя — значит повелевать этим предметом». В мире «Волшебника Земноморья» человек, зная истинное имя объекта, может им управлять. Поэтому люди стараются скрывать свои истинные имена. Скорее всего, Урсула Ле Гуин заимствовала идею если не у Платона, то у культуры коренных американцев (отец писательницы был антропологом и изучал американских индейцев).

Гораздо глубже воздействие слова или имени обнаруживаем в мире рассказа Тэда Чана «72 буквы». Здесь идея Платона о том, что можно «добавлять и отнимать у имен буквы как кому заблагорассудится» и тогда «с еще большим удобством всякое имя можно будет приладить ко всякой вещи», обрела вполне реальную силу. Имена-эпитеты, впаянные в имя вещи, придают ей определенное свойство. Таким образом, ученые-номинаторы до определенной степени управляют реальностью. Правда, здесь существуют определенные правила, за пределы которых номинаторы выйти не могут, но все-таки кое-что им подвластно.

Об изменении реальности с помощью языка повествует и притча Элеонор Арнасон «Пять дочерей грамматистки»: «Старшая дочь поразмыслила и развязала мешок. Из него посыпались существительные, четкие и определенные. «Небо» взмыло ввысь и заполнило серость в вышине. «Солнце» взлетело вверх и озарило небо. «Трава» поднялась над смутной серой землей. «Дуб», «вяз» и «тополь» выросли над травой». Так слова изменяют мир вокруг нас.

Еще большее воздействие на реальный мир имеют слова в рассказе Евгения Лукина «Словесники». Как и в «Правиле имен» Ле Гуин, где «беспечно брошенное прилагательное могло испортить погоду на всю неделю», в «Словесниках» КАЖДОЕ слово, произнесенное персонажами, в одно мгновение изменяет реальность. Необдуманно оброненное ругательство может повлечь за собой катастрофические последствия. Оттого героям рассказа и приходится думать, как бы не сболтнуть лишнего.

Среди писателей-фантастов есть ученые-лингвисты. Кэролин Черри, например, Сэмюэл Дилэни. Если принять лингвистику за науку, то даже знаменитая сага Толкина (профессора лингвистики Оксфордского университета) окажется в разделе «твердой» НФ. Ведь об эльфийском языке, созданном им для хоббитской одиссеи, написана не одна диссертация.

Возможно, большинству читателей фантастики ничего не скажут имена Витгенштейна, Куайна, Фуко, Уорфа или Хомского, так же, как большинство из нас не может сформулировать сложные физические законы, которые следует учитывать астронавтам, отправившимся в межзвездный полет. Теория относительности Эйнштейна или гипотетическая идея нуль-перехода именно через научную фантастику постепенно «усваивались» нашим разумом. То же, как мне кажется, сейчас происходит и с философскими исследованиями упомянутых мыслителей и лингвистов. Ведь, прочитав произведения Вэнса, Дилэни, Уотсона или Ле Гуин, мы так или иначе знакомимся с фрагментами тысячелетней истории философии языка.

Сердце у меня колотилось как бешеное, по спине ползли капли пота, собираясь в крошечную лужицу на пояснице. Проведя два невыносимо тоскливых месяца в гиперпространстве, я наконец приземлилась на планету Парсона, прямо на территорию станции Парсона. И все же в безопасности я себя не чувствовала. Потому что всего пять минут назад пережила самый что ни на есть гнуснейший кошмар за всю мою изобилующую кошмарами карьеру. Да и сейчас что-то было неладно. Совсем неладно.

Джордж Фрискел, «коммо» станции (иначе говоря, главный по связи), обещал ждать здесь, чтобы встретить меня. И солгал.

Одиночество, прямо скажем, действовало на нервы, особенно потому, что мои ближайшие союзники на межзвездном космическом корабле «Сентипид» находились в тысячах километров от планеты Парсона.

Десять минут прошло: никаких признаков Фрискела. Я вкратце обрисовала ему свою миссию по ультраволновому радио, правда, не описала себя. Не хотела портить сюрприз.

Однако пока что сюрприз преподнесли мне.

К счастью, во время межзвездного полета я убивала время на то, чтобы запомнить план станции. Может, я сумею найти офис Фрискела без посторонней помощи.

Я стояла лицом к югу. Гидропонный сад должен располагаться за спиной, под закрытым куполом, значит, административные здания находятся прямо по курсу…

Я поспешила вперед, пытаясь развлечься мыслями о реакции Фрискела на мое появление.

Но счастье оказалось недолговечным. Лампы в коридорах едва тлели — должно быть, здесь экономили электричество, а со звуками дело обстояло и того хуже. Как я ни вслушивалась, удавалось уловить лишь легкий гул, изредка — металлическое клацанье да шелест собственного дыхания. И воздух пах чем-то противным. С каждой минутой я все сильнее подозревала, что станция Парсона давно законсервирована, и мне придется выяснять причину: занятие не из приятных.

— Сьюзи, — сказала я себе, — воображение в твоей работе — ненужная роскошь.