Далия Трускиновская - «Если», 2000 № 10

И вот уже стал виден тот, кто испытывал сейчас не только страх, но и физические муки.

Двое палачей-монахов размеренно опускали свои плети на мускулистую спину человека, привязанного к распятию.

Дмитрий обнаружил, что не только видит и слышит, но и знает откуда-то, что зовут этого несчастного Ладжози, и что эта экзекуция не первая, которую он выдержал. Хотя об этом можно было и догадаться — по тому, что вперемежку со свежими кровоподтеками его белесая, давно не знавшая солнца спина была испещрена паутиной старых, посиневших рубцов…

Палач взмахнул плетью в очередной раз, но тот, кого перепуганный жирный мясник назвал «синьор Перуцци», поднял руку, и удара не последовало. Рефлекторно напрягшийся и втянувший было голову в плечи узник расслабился. Повиснув на руках, он попытался оглянуться.

— Ну? — лаконично спросил Перуцци.

— Это вы… — прохрипел несчастный. — Чего ж вам еще?.. Я ведь дал свое неправедное согласие!.. Я предал свое слово! Вы не добились бы этого пытками, но ваша угроза расправиться с Бьянкой и ее бедным отцом… — голос Ладжози сорвался, и он замолчал. Затем продолжил спокойнее: — Я согласился. Отчего же эти исчадия ада снова бьют меня?!

— Чтобы укрепить вас в этом решении. — Перуцци опустил руку.

— Отвяжите его.

Минуту спустя несчастный рухнул на пол у его ног.

— Встаньте, — приказал Перуцци.

Узник, мужчина средних лет, пошатываясь, поднялся на ноги.

— Синьор Ладжози!.. — выпучив глаза, прошептал толстяк, узнав пленника. — Так вы живы?! А говорили…

Но очередной болезненный укол кинжала в седалище заставил его охнуть и замолкнуть. С трудом ворочая руками, узник убрал с глаз прядь давно не стриженных, спутанных волос и смерил своего мучителя почти дерзким взглядом.

— Итак, маэстро Ладжози, вы готовы? — скорее утверждающе, чем вопросительно произнес Перуцци.

— Да. Да, дьявол бы вас побрал!

— Спасибо за хлопоты, — криво усмехнулся Перуцци. — Дьявол обязательно прислушается и последует вашему совету.

Монахи вновь загоготали, а синьор Перуцци, поправив на голове феску, приказал палачам:

— Поставьте мольберт сюда. А ты, — кивнул он одному из монахов, — достань ошейник и посади досточтимого синьора Ладжози на цепь, подобно псу. Но смотри, чтобы он не издох от удушья. Ты же, — обернулся Перуцци к толстяку, — готовь свою душу. Скоро она отправится в преисподнюю, чтобы встретиться там с господином нашим. Передай ему наше почтение…

Мясник жалобно хлопал глазами и кусал губы, все еще надеясь на пощаду. Но монах с кинжалом вышел из-за его спины, и толстяк, узрев устрашающих размеров лезвие, сипло взвизгнул…

Ладжози без сил опустился на колени. Дмитрий увидел, как монах, в руке которого был кинжал, быстрым движением вспорол тонкий белый шелк рубахи толстяка и обнаружил бледное, непомерных размеров уродливое брюхо. Толстяк побелел, поперхнулся и перестал визжать. Глаза его округлились, напряженно следя за тем, как кинжал переходит из рук монаха к Перуцци.

Те двое, что минуту назад водворили перед художником мольберт с холстом, теперь затянули мрачную песнь, точнее — заклинание, на странном, словно бы лающем языке. Перуцци поднял нож высоко над головой и обрушил его на лоснящийся бурдюк живота. Заунывная песня перешла в истерические выкрики. Толстяк дернулся и с удивленным выражением лица повис на руках своих мучителей. Перуцци вытащил кинжал. Брызнула кровь и багряными пятнами расплылась по белоснежным лохмотьям.

Перуцци вернул кинжал монаху и повелительно кивнул Ладжози:

— Приступайте.

Тот не шелохнулся. Один из монахов рванул цепь ошейника. Звеня металлом, художник шагнул к холодеющему трупу.

Дмитрий будто слился с Ладжози, он чувствовал, как в душе того борются жалость и презрение, сострадание и брезгливость. Но у него не было выбора.

В правой руке он сжимал кисть, левая была занята палитрой. Отведя взгляд от стекленеющих глаз толстяка, он макнул кисть в его рану, смешал кровь с красками на палитре и сделал первый мазок на холсте.

Проснувшись от собственного испуганного вскрика, Дмитрий сел на кровати и перевел дыхание. Что за отвратительный сон! Он потер ладонями помятое лицо. Эта ночь не принесла ему отдыха. Но на работу идти все-таки надо. Кроме того, поесть можно только там.

Он выбрал из своего небогатого гардероба почти свежую рубашку, обулся и осмотрел отражение в зеркале. Волосы торчали в разные стороны, помыть бы голову… Но котельная не работала уже полгода, кочегары боролись с мировой буржуазией, и Дмитрий, лишь смочив волосы и кое-как расчесав их, вышел из квартиры.

Середина апреля не самое подходящее время для прогулок в одной рубашке, но вчера днем было уже достаточно тепло, и от канала Грибоедова до Эрмитажа он решил добежать, надеясь, что прохлада придаст ему свежести.

У служебного входа стояли два красноармейца.

— Здравствуйте, товарищ, — обратился к Дмитрию невысокий круглолицый солдат, голова которого была острижена так неровно, будто волосы объели мыши. — Папироской не богаты?

— Не курю, — развел руками Дмитрий.

— Вот и правильно, — разочарованно крякнув, сказал солдат. — Курить вредно. Однако без табаку-то нашему брату и вовсе хана, — добавил он, подмигнув.

Его перебил второй красноармеец:

— А вы, товарищ, не знаете ли, где нам товарища Кутепова найти? — говорил он таким тоном, словно за что-то извинялся. Был солдат предельно худ, лицо его было рябым и имело болезненный цвет. А глаза… Дмитрий пригляделся. Где-то совсем недавно он уже видел такие затравленные глаза… Во сне?

— Кутепова? — повторил Дмитрий, силясь сообразить, о чем идет речь. — Ах да, — отогнал он от себя видение, — это же наш завхоз. Пойдемте, я провожу вас.

— Ой, спасибо, — затараторил первый красноармеец, семеня за Дмитрием. — А вы сами-то кем будете?

— Я реставратор.

— А-а, — многозначительно протянул солдат. — Слыхали. А занимаетесь чем? Случаем, не вожак комсомольской ячейки?

— Чего пристал к человеку? — одернул товарища худой. — Может, не до нас ему?

— Нет, отчего же? — возразил Дмитрий из вежливости. Они в этот момент как раз подошли к двери с табличкой Тов. Кутепов. Зав. ХЧ.

— Вы, кстати, по какому вопросу к нам?

— По вопросу культуры. Открыли у нас в части клуб, а культуры никакой и нету. Да и какая без баб культура? Мужику-то она, культура эта, плохо дается… А ежели бы в клубе картин понавесить, то и без баб можно.

— Но это очень дорогие картины, — машинально произнес Дмитрий, думая как раз о том, что с новой власти все может статься: отдадут в солдатские клубы подлинники Рембрандта и не почешутся.

— А хоть бы и дорогие, — встрял худощавый неожиданно воинственно. — Мы для того, что ли, кровь проливали, чтобы для нас буржуйские картины жалели?