Далия Трускиновская - «Если», 2000 № 10

— Не знаю. Мне потребовался день, чтобы добраться до этого города. День и предыдущая ночь.

— Почему вы пришли сюда?

— Мне больше некуда было идти. У меня не было цели, я просто шла.

— Почему вы оставили дом — дом в соснах?

— Они все ушли, — ответила она. На мгновение в ее глазах мелькнуло выражение, какое бывает у людей только перед лицом величайшего несчастья — крушения поезда, ужасов войны. То, о чем она говорила, вызывало в ней беспредельный страх, он причинял ей невыразимую боль, но в нем не было логики.

— Кто ушел?

— Люди, которые были со мной. Правда, они часто уходили, но не все одновременно. Я отчаялась и увидела, что в доме пусто.

— Расскажите мне о доме.

Тогда она улыбнулась. Это была чудесная лучезарная улыбка. Воспоминание сделало ее счастливой.

— Я была там всегда.

Она сидела на скамейке, и я отстранено осознал, что в своем старомодном платье она чем-то похожа на пожилую даму — дочь Хоумера или Элси Бейнс, словом, на любую немолодую женщину из нашего города. Воздух был прохладен и прян, и лето умерло. Я попросил:

— Хотелось бы послушать.

— Это большой белый дом, — начала она, — и в нем много комнат. Я обычно бывала наверху, хотя и вниз тоже спускалась. Вокруг стояла высокая белая стена, но из-за нее виднелись верхушки деревьев. Внутри, в саду, тоже росли деревья, и я каждый день гуляла, даже зимой. Зимой лежал снег, и было очень холодно.

— А кто жил в доме с вами?

— Много людей. О-о, масса людей, мистер Кросс. Они присматривали за мной.

Я с любопытством спросил, словно приободряя ребенка:

— Кого вы любили больше всех?

— Мне все нравились, но видите ли, они не оставались там надолго. Никто никогда не оставался. — Она снова погрустнела, но теперь в ее печали сквозили нежность и мягкость. Она действительно была, как ребенок. Вот что я наконец увидел — ребенок в платье пожилой женщины, которое ему идет. — Когда я была девочкой, — произнесла она, странным образом уловив мои мысли, — я часто из-за этого грустила. Из-за того, что они уходили. Но потом я просто знала, что так должно быть.

— Почему так должно было быть? — в недоумении спросил я.

— Так они жили. Но я оставалась. У меня была другая жизнь.

— Расскажите еще о доме, — попросил я.

— Ну, просто дом. Я там жила. Некоторые комнаты были огромными, а некоторые маленькими, например, моя спальня.

— А что вы там делали?

— Я читала, рисовала. И я играла на пианино. Всегда находились занятия.

— А ваши отец и мать? — спросил я.

Джеделла взглянула на меня с удивлением.

— Что вы имеете в виду?

Солнце согревало мне лицо и руки, но воздух уже был холодным. От церковной колокольни на землю падала синяя тень. Теперь меня что-то удерживало, я решил вернуться немного назад. И сказал:

— Ну что ж, расскажите теперь о том, что вам больше всего нравилось делать?

Она засмеялась — прелестным, юным, искренним смехом.

— Очень многое. Обычно я воображала всякие места, где никогда не бывала — города с башнями, реки и моря — все из книжек. И конечно, зверей. Ведь есть медведи, и львы, и тигры, правда?

— Конечно, есть.

— Вот и я так думаю. Вы когда-нибудь их видели?

— В клетках, — признался я.

На миг она забеспокоилась, но затем отбросила от себя эту мысль, словно опавший лист.

— Я так хотела их увидеть, а они говорили «когда-нибудь».

— Они не говорили, когда?

— Нет, я думаю, предполагалось, что сейчас. После того, как я покинула дом.

— Они говорили, что вы когда-нибудь покинете дом?

— О, нет. Но когда они все ушли, двери остались открытыми. И большая дверь в стене тоже.

Теперь я изо всех сил старался не спугнуть ее каким-нибудь вопросом или замечанием. Я вспомнил, что когда я заговорил о ее рождении, Джеделла приняла вид гостя на вечере, который не понимает, о чем вы говорите, но из вежливости не возражает.

— А раньше дверь никогда не открывалась?

— Никогда.

— А вы не спрашивали, почему?

— Нет, не спрашивала, я ведь так жила. Мне больше ничего не было нужно.

Она была молода — впрочем, действительно ли молода? — и ею должны были владеть какие-нибудь желания, например, — увидеть зверей из книжек. Неясная мысль мелькнула у меня в голове, и я спросил:

— Вы видели в книгах картинки, на которых изображены львята?

— О, конечно, — проговорила она.

— А когда были ребенком?

— Конечно.

Над головой у нас начали бить часы. Наверное, они уже били раньше. Сейчас был полдень.

Джеделла огляделась вокруг.

— Здесь есть что-то очень неправильное. Вы не можете сказать, что?

— Это наша жизнь, мы так живем.

Она вздохнула, заговорила, и в ее голосе чувствовалось нечто, наполнившее меня первобытным страхом.

— И так везде?

Я ответил:

— Да, Джеделла.

Потом она сказала:

— Абигайль Энкор дала мне несколько книг. Она хочет мне добра. Но я их не понимаю.

— Что именно?

— То, что происходит в этих книгах… Ведь этого не бывает.

Я мог бы заметить, что это справедливо по отношению ко всей плохой литературе. Но ясно, что она подразумевала другое.

— У вас в доме были книги, — сказал я. — Вы все в них понимали?

— Там некоторые части были вырезаны, — сказала она. Я промолчал, но, словно в ответ на мои слова, она добавила: — Я часто спрашивала, куда делись эти куски, но мне отвечали только, что книги здесь очень давно, и все.

Так же, как раньше, почти наугад я спросил:

— Например, там шла речь о львятах, и они выросли во взрослых львов, но вы не знали, откуда взялись львята? — Она молчала. Я продолжал: — И сколько живут львы, Джеделла? В книгах об этом говорилось?

Джеделла-призрак обратила на меня темные глаза. Она больше не пробуждала во мне желания, мне больше не хотелось видеть в ней свою музу. Она произнесла:

— Всегда, конечно. Жить значит жить.

— Вечно?

Она не ответила и не пошевелилась. Я чувствовал, что мое сердце бьется в бешеном ритме, и вдруг эта мирная площадь, этот город, где я ощущал такое спокойствие, стали разваливаться на куски. Потом все кончилось. Сердце успокоилось.

— Вы пойдете, — спросил я, — на похороны Хоумера?

— Если вы думаете, что мне следует.

Я встал и предложил ей руку.

— Мы позавтракаем у Милли, а потом пойдем.

Ее рука почти ничего не весила, как жухлый лист.

Она была тиха и неподвижна в продолжение всей церемонии, и хотя взглянула на старое, морщинистое, отрешенное лицо, прежде чем закрыли крышку гроба, не проявила никаких чувств.

Однако когда все было кончено и мы стояли одни на дорожке, она сказала:

— Я часто наблюдала за белками, как они играют в деревьях. Это были черные белки. Я бросала им кусочки бисквита. Однажды я увидела белку, лежавшую на траве в саду. Она не шевелилась, и я даже погладила ее по спинке. Тут из дома кто-то вышел, кажется, это был Орлен. Он поднял белку и сказал мне: «Бедняжка, она упала и теперь оглушена. Иногда с белками это случается. Не расстраивайся, Джеделла. Я отнесу ее к дереву, и она поправится».