Ричард Мэтьюсон - Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга I

Его тихий голос и загнанное выражение глаз заставили замолчать всех, даже говорливого Парракера. Все мы сели, сгрудившись у камина, и слушали. Хэкель, оглядев нас, начал свой рассказ. И я постараюсь изложить все, что тогда запомнил.

— Десять лет назад я жил в Виттенберге, изучал философию У Вильгельма Хаусера. Он был метафизиком, даже подвижником. Его не интересовал мир физический, Хаусер был далек от реальности. Он заставлял своих студентов жить с тем же аскетизмом. Для нас это оказалось сложно. Мы были молоды и полны желаний. Но в Виттенберге под его внимательным взором я действительно пытался вести благочестивую жизнь.

Весной второго года занятий у Хаусера я получил письмо, сообщавшее о том, что мой отец — живший в Лунебурге, — серьезно болен, и мне пришлось оставить обучение и вернуться домой. Я был студентом. Все мои деньги уходили на книги и хлеб. Я не мог позволить себе нанять карету. Пришлось идти пешком. Дорога заняла бы несколько дней, но я был счастлив тем, что могу посвятить их медитации. По крайней мере, первая часть пути прошло довольно гладко. А затем откуда ни возьмись пришла ужасная гроза. Я промок до нитки, и, несмотря на попытки отвлечься от бренного, мне было грустно и неуютно. Метафизические изыскания отступили на второй план.

На четвертый или пятый вечер я, шмыгая носом и ругаясь, сделал себе лежанку из веток у невысокой каменной стены и развел костер в надежде подсушиться перед сном. Старик появился, когда я пытался набрать себе мха для подушки. Он показался мне мрачным и унылым и говорил с напыщенностью пророка:

— Было бы неразумно спать здесь сегодня.

Я был не в настроении спорить. И без того хватало неудобств. Поэтому я резко ответил ему, что не сдвинусь с места, что это свободная дорога и я имею право спать, где хочу.

— Конечно, имеете, — ответил мне старик. — Я не посягаю на ваши права. Я лишь сказал, что это было бы неразумно.

Я слегка устыдился своей резкости.

— Простите, — сказал я ему, — я замерз, устал и голоден. И не хотел вас оскорбить.

Старик ответил, что не обижен, и представился. Его звали Уолтер Вольфрам.

Я назвал ему свое имя и описал, в какой ситуации очутился. Он выслушал меня и предложил заночевать в своем доме, стоявшем неподалеку от дороги. Там я мог согреться у камина и поесть картофельного супа. И я, конечно же, не отказался. Поднявшись, я спросил лишь, почему он считает ночевку в этом месте неразумной.

Он ответил печальным взглядом. Отчаянным даже, хоть я и не мог понять, чем вызвана подобная реакция. Затем он сказал:

— Вы молоды и наверняка не боитесь сложностей мира. Но прошу, поверьте мне: есть ночи, когда нельзя оставаться вблизи от мест, где отдыхают мертвые.

— Мертвые? — воскликнул я, оглядываясь.

Днем я настолько устал, что даже не заметил того, что простиралось по другую сторону каменной стены. Теперь же, когда разошлись тучи и выглянула луна, я увидел за стеной множество могил, как древних, так и новых. Обычно подобное зрелище не впечатлило бы меня. Хаусер учил нас спокойно относиться к смерти. «Она не должна, — говорил он, — волновать нас больше, чем рассвет, поскольку так же неизбежна и так же естественна». Подобный совет подходил для теплого дня в аудитории Виттенберга. Но здесь — среди неизвестности, со стариком, который бормотал о суевериях, — я засомневался в мудрости его совета.

Так или иначе, Вольфрам привел меня к себе, в небольшой домик примерно в полумиле от некрополя. Там меня ждал обещанный камин. И суп. Но помимо обещанного, к великому моему удивлению и радости, там оказалась жена старика Элиза.

Ей было не больше двадцати двух, и я искренне мог бы назвать ее самой прекрасной из виденных мною женщин. В Виттенберге было немало красавиц, но ни разу на улицах города я не встречал подобное совершенство. Каштановые волосы ниспадали до ее осиной талии. Пухлые губы, крутые бедра, тяжелая грудь… А какие глаза! Я буквально утонул в них, когда наши взгляды встретились.

Мне приходилось прилагать все усилия, чтобы не выказать своего восхищения, что было сложно. Мне хотелось пасть на колени и вознести ей хвалу.

Если Уолтер и заметил, то не подал виду. Вскоре я понял, что он нервничает по какой-то иной причине. Он все время поглядывал на часы, стоявшие на каминной полке, затем на дверь.

Признаться, я был рад этому, поскольку мог поговорить с Элизой. Она же, вначале замкнутая, с каждым часом становилась все оживленней. Элиза подливала мне вино, я пил, и ближе к полуночи меня сморил сон — прямо там, среди тарелок.

На этом кто-то из нас, внимавших Хэкелю, заметил, что хотел бы выслушать не историю о несчастной любви. Скорей всего, это был Парракер — он вечно был не в настроении для романтики.

На что Хэкель ответил: его история никоим образом не имеет отношения к любви. Простой ответ позволил ему достичь двух целей: заставить перебившего замолчать и подготовить слушателей к продолжению.

Шум в кафе стих практически полностью, и звуки доносились только с улицы. Гамбург готовился к ночи. Но нас удерживали рассказ и выражение глаз Эрнста Хэкеля.

— Проснулся я чуть позже, — продолжил он, — но так устал и столько выпил, что мне с трудом удалось приоткрыть глаза. Дверь была открыта, и на пороге стоял мужчина в темном плаще с капюшоном. Он говорил с Уолтером. Затем — я не разглядел этого четко — незнакомец принял из рук старика деньги. И ушел. Я только мельком заметил его лицо в отблесках пламени камина. И подумал тогда, что не хотел бы иметь дело с человеком, у которого такое лицо. Даже встречаться не хотел бы. Узкие глаза утопали в рябой плоти… Я был рад, что он ушел. Уолтер закрыл дверь, а я снова опустил голову и закрыл глаза. Не знаю почему, но мне не хотелось показывать, что я проснулся. Предчувствие подсказывало мне, что в доме происходит нечто, с чем лучше не связываться.

Я лежал там, закрыв глаза, и вдруг услышал детский плач. Уолтер обратился к Элизе, велев ей успокоить младенца. Я не расслышал ее ответа. Точнее, услышал, но не понял. Ее голос, мягкий и тихий в беседах со мной, теперь звучал странно. Сквозь полуприкрытые веки я видел, что она подошла к окну и смотрела наружу, прижав ладони к стеклам.

Уолтер снова велел ей отправляться к ребенку. И вновь она резко и грубо ответила ему. Но на этот раз она повернулась, и я заметил разительную перемену. Ее поведение круто изменилось. Я бы сказал, что она находилась на грани срыва. Румянец заливал ее щеки, глаза были дикими, губы раздвинуты в оскале.

И то, что ранее мне казалось признаками ее красоты и жизненной силы, теперь выглядело симптомами поглотившей ее болезни. Слишком ярким был румянец, как при лихорадке, а оживленность, к тому времени усилившаяся, пугала своей болезненностью.