Влад Савин - Огонь и вода

Зелла, взглянула на него — и вдруг улыбнулась. Улыбкой — за которую Штрих готов был снова продираться сквозь колючие кусты.

— Чьи стихи? — спросил Штрих — никогда прежде не слышал.

— Мои — ответила Зелла — сочинились прямо сейчас. Я ветра боялась — больше другого ненастья. Зонтик спасет от дождя, и шубы довольно в мороз. Но что делать с ветром — как треплет он платье, и волосы, шляпу сорвав! А простоволосой на людях — доступным лишь женщинам можно. Есть мост в Петербурге, ходила я там каждый день — на курсы, в любую погоду. Как сумерки, или туман, горизонт не видать — лишь бездна вокруг, вода серая, под с серым небом. И ветер ужасный — не знаешь как зонт, шляпу, юбку держать. А осенью вода поднимается, волны уже вровень с парапетом, Нева как море штормовое — и ветер просто идти не дает, каждый шаг с усилием, так назад толкает. Вечером идти еще страшнее — темно уже, лишь огни видны, на том берегу; ветер в перила заставляет вцепляться, сбивает с ног, юбку, накидку, волосы рвет невыносимо, шляпу унесло, зонтик сломало уже! Но не сойти, и не свернуть — лишь терпеть и идти прямо, скорее к берегу дальнему, где дом. Ах, ветреный, дождливый Петербург, белые ночи летом и метель зимой — увижу ли я его когда-нибудь снова?

— Отчего же нет? — спросил Леон — или вас выслали?

Он подумал вдруг — отчего она приехала в Зурбаган, где у нее тоже не было ни родных, ни друзей? И вспомнил слова Первого о бдительности — что враг не дремлет, хитер и коварен.

— Нет! — поспешно ответила Зелла — просто так вышло. Мне казалось, вся жизнь такая — как мост перейти: через непогоду, но прямо, и ясно все. А меня — вдруг подхватило бурей и бросило в волны. Так случилось — и пожалуйста, не спрашивайте об этом!

Больше она никогда ничего не рассказывала о себе. Леон не настаивал — потому что сам не мог сказать о себе правду, посвятив в тайну Организации, а лгать этой девушке, чистой и светлой душой, не хотел. По его представлению, подозрительная личность обязана быть порочной, скользкой, алчной, выслеживающей и вынюхивающей — именно так, несомненно, должен выглядеть провокатор, полицейский шпик; подозрительная женщина кроме того, должна курить сигареты, пить вино, ярко красить губы, быть неразборчивой в связях. А Зелла была совсем другой — и потому, ее правом было хранить личную тайну. Решив, что это какая-то несчастная любовь — ведь такая красивая девушка очевидно, не могла не иметь поклонников — Леон впервые почувствовал ревность, представив, как кто-то когда-то так же говорил с Зеллой, шел рядом, и даже может быть, касался ее руки. Но он понимал, что не имеет сейчас на Зеллу никаких прав, и не должен опускаться до пошлого мещанства.

— Мы не романтики! — сказал товарищ Первый — что не может служить руководством к действию, то бесполезно, и не должно быть. Мы не мечтатели — мы солдаты, и наши планы всегда реальны — как на войне диспозиция и приказ к атаке. Ты выглядишь усталым — береги здоровье, не трать без пользы: оно принадлежит не нам, а нашей великой борьбе.

Леон и не считал себя наивным романтиком — имея уже некий жизненный опыт. Он знал, что романтика влечет идеал, придуманный им самим — но искренне видел в Зелле совершенство, в каждой ее черте, каждом движении, каждой привычке. Время, потраченное на встречи с ней, он возмещал за счет отдыха и сна, работал над поручениями по ночам — зная, что легче обойдется без еды, чем даже один день не увидит Зеллу. Потому лишь пожал плечами — а кому из нас легко?

— Ничего, гроза уже близко — сказал Первый, по-своему истолковав жест Леона — наша очистительная буря, которая выметет без жалости всех паразитов. Пусть они веселятся и пьют шампанское, закусив ананасом — пока всех их не унесет революционный ураган, без всякой пощады! Красный призрак революции, страшный для них, уже стоит над их могилой, считая последние дни!

Отчего-то Первый всегда сравнивал грядущую революцию не с наводнением, землетрясением, и даже не с мировым пожаром, как отцы-основатели социализма — а с ураганом, бурей или грозой. Может быть, тоже проникнувшись Зурбаганом, белокаменным и высоким, где именно ветер, продувающий насквозь улицы и бульвары, был самой частой из стихий. А Леон вдруг заметил, что ему начал нравиться этот город, весь проникнутый каким-то беспокойно-веселым очарованием, в отличие от холодно-торжественного Петербурга. Первые дни здесь он искренне разделял идею товарища Первого, что мир чистых и богатых должен быть разрушен — мир, который обошелся с ним так жестоко. Но встречаясь с Зеллой, он начал вдруг замечать, что этот огонь внутри, яростный и беспокойный — гаснет, словно под весенним дождем. Он снова стал любить жизнь, во всех ее проявлениях — и больше всего ему нравилась эта прелестная девушка, с которой познакомил его ветреный Зурбаган. Женщины в Организации не были похожи на картинный образ Свободы с баррикад: они боялись быть красивыми и нежными, считая это за слабость, были товарищами всему коллективу, всегда спешили, говорили резко и грубо, одевались неприметно, не пользовались духами, часто курили как мужчины, распространяя едкий запах дешевого табака; рядом с Зеллой они были как огородная репа перед розой. Она же, в глазах Леона, была идеалом, без единого недостатка — настолько, что трудно было в это поверить. Штрих верил в социализм, как в единственно разумное и справедливое, совершенное мироустройство, где все живущие будут прекрасны, телом и душой — однако же он заметил, что тот образ Свободы становится в его сознании все бледнее, а Зелла напротив, кажется ему словно сошедшей из того светлого будущего; тем совершенством, прикасаясь к которому сам становишься выше и чище.

Осень в тот год была необычно дождливая, в противовес лету. И очень ветреная — даже для всегда ветреного Зурбагана. На бульваре с шумом сгибало каштаны, отбрасывая на тротуар скачущую тень. Но Леон по-прежнему ждал Зеллу — каждый вечер; спустя много лет, он помнил в подробностях: где они встречались, о чем говорили, какая была погода, как она была одета. Он ждал — и она приходила, точно в назначенный час, подобно Прекрасной Даме из тех, уже полузабытых, стихов А.Б. — высокая и тонкая, в громадной по моде шляпе с темной густой вуалью, подобно карнавальной маске скрывающей ее лицо; шелестело длинное строгое платье из струящегося упругого шелка; шуршал складками на ветру синий плащ без рукавов, легкий и широкий, с большим капюшоном, обычно отброшенным на плечи. Леон также вдруг стал стыдится при ней своего прежнего пролетарского вида — и, экономя на всем, приобрел единственный приличный костюм, а также дорогое пальто, шляпу-котелок, лакированные штиблеты. И прятал лицо за поднятым воротником, как полицейский шпик — вовсе не желая встретить сейчас кого-нибудь из Организации, и быть посланным с поручением, или просто услышать упрек в трате времени не ради дела. В первые дни он смущался — зная, что у революционера от товарищей не должно быть секретов. Но успокаивал себя — что эта его тайна никому не во вред. Ждал, зная что она непременно придет — и страшно боялся, как во сне, что однажды этого не случится. Искал взглядом знакомый сиреневый зонтик, часто вывернутый ветром наизнанку, среди других зонтов над безликой толпой — и готов был бежать следом, увидев вдали развевающийся синий плащ. А она часто подходила незаметно, вдруг появившись рядом и сказав ему: