Влад Савин - До основанья. А зачем?

— Какой-то господин хочет тебя видеть — сказала Зелла, тихо войдя в кабинет — ты примешь его, милый?

Леон Штрих нехотя оторвался от рукописи. Работа над романом близилась к завершению, но никак не удавалось найти последние слова, завершающим аккордом утверждающие основную мысль. Человек, вошедший вслед за его женой, был ему решительно не знаком, и Штрих поморщился, видя в госте лишь досадную помеху незавершенному делу.

— С кем имею честь… — произнес он обычную фразу — и чем могу служить?

Положив на стол мужа газету, два письма и нож для разрезания конвертов, поставив рядом чай и вазу с печеньем, Зелла так же тихо вышла. Незнакомец без приглашения отодвинул кресло и уселся напротив. Леон промолчал, хотя подобная бесцеремонность пришлась ему не по вкусу.

— Я — товарищ Даир — нарушил молчание гость — а как обращаться к вам, господин Штрих или товарищ Второй?

Леон побледнел. Уже девять месяцев никто не называл его так, и Штрих надеялся, что этого никогда больше и не будет. Товарищ Второй когда-то был молодым идеалистом, мечтающим поставить мир с ног на голову во имя всеобщей справедливости, Леон Штрих же сегодня являлся преуспевающим журналистом, любимым и любящим мужем красивой и нежной жены, заботливым отцом двоих замечательных детей, сына и дочки; скоро он станет еще и автором почти уже законченного романа. Но господин Штрих не мог забыть, как исчез товарищ Второй, и какой страшной ценой было за это заплачено.

— Товарища Второго больше нет — глухо ответил Штрих — каждый человек имеет право поступать согласно своим убеждениям. Я порвал с Организацией из-за несогласия с ее методами, открыто о том заявив, и потому требую оставить меня в покое. Честь имею!

И он встал, давая понять, что аудиенция закончена. Посетитель однако не двинулся с места.

— Имеете ли вы честь? — сказал он, сверля хозяина взглядом — в прошлом году на пароходе "Зора" в Зурбаган тайно должен был прибыть груз литературы, однако полиция была кем-то предупреждена. Господин Штрих, это вы выдали груз "Зоры"?

Леону показалось, что земля разверзается у него под ногами. Веря, что никто, кроме двоих, не знает о его предательстве, он ждал от своих бывших товарищей упреков в дезертирстве, обывательщине, моральном падении — но не в том, что он вынужден был совершить. Долго еще после того страшного дня он просыпался в кошмаре, видя милые, дорогие, единственные на свете лица жены и детей, застланные стеной огня. И успокаивал себя тем, что никакие великие идеи не стоят жизней невинных.

— На каком основании вы обвиняете меня? — воскликнул он, сумев взять себя в руки — спросите у товарища Третьего; как известно, многие привлеченные им "товарищи" суть воры, грабители и бандиты, идущие с нами за долю от "эксов". Вы верите в их идейность? Да любой из них, попавшись, выложил бы полиции все, что знал, или просто мог проболтаться в трактире!

— Из всех, знавших о "Зоре", после разгрома уцелело пятеро — резко ответил гость, от которого не укрылось замешательство хозяина — Первый и Третий вне подозрений, в себе я уверен, и у меня есть причины абсолютно доверять четвертому человеку. Здесь не крючкотворный суд присяжных: мне достаточно моего убеждения, что предательство — дело ваших рук!

С этими словами он вынул револьвер.

— Не старайтесь оправдаться — бросил он, видя, что Леон пытается возразить — или вы немедленно признаетесь, или по счету "три" я застрелю вас, как собаку! Раз!

— Вы совершаете ужасную ошибку! — выкрикнул Штрих? вопиющую несправедливость!

— Сегодня состоится революционный суд, где невиновного человека признают провокатором и приговорят к смерти — ответил Даир — если это справедливость, тогда нам не о чем говорить. Два!

— Да, я это совершил! — признался Штрих, поняв, что сейчас раздастся выстрел — но у меня не было выбора. Мне сообщили, что в доме, где были моя жена и дети, случился пожар, и я должен спешить, если хочу застать ее в больнице еще живой. Я бросился в Зурбаган, не помня себя — но все оказалось провокацией, и меня схватили прямо на вокзале. В полиции сказали, что если я буду молчать, следующей ночью дом вместе с моей семьей сгорит на самом деле; если же я дам показания, меня тотчас отпустят, сохранив мой арест в тайне. У меня не было выбора.

Гость опустил револьвер. Немного помолчав, он ответил:

— Я воевал. Враг не раз брал заложников; что было бы, если бы мы уступали? Погибшие взывают к отмщению и более яростной и непримиримой борьбе, капитуляция даже единожды побуждает врага поступать так и в будущем. И было правильно, что в итоге решили никогда не уступать, считая, что кто попал в руки врага — тот уже мертв, и не должен тянуть за собой живых. Если то, что вы сказали, правда, то ваш поступок можно понять — но не оправдать! У вас был выбор — стать предателем, или погибнуть человеком.

— Сейчас нет войны! — возмутился Штрих — посмотрите в окно; вы не увидите там врага, окопы, кровь и грязь! А моя жена и дети — не солдаты!

Был конец мая, особенно приятный в Зурбагане, когда еще нет ослепляющего солнца и изнурительной жары. В открытое окно с улицы доносились музыка, звонки трамваев, шум веселой нарядной толпы, заполнившей тенистые бульвары; пахло цветами и зеленью.

— Для вас может быть, там и нет войны, господин Штрих — резко ответил Даир, выделяя последнее слово — но меня среди такой же веселящейся толпы на столичной улице однажды схватили и, выбив на допросе зубы, равнодушно поставили метку в графе "не сознавшиеся" и проштамповали восемь лет каторги; я бежал с этапа. Здесь же, в этом беззаботном южном городе с музыкой и танцами на площадях, наши товарищи просто исчезают без всякого следа и суда; против нас ведется самая жестокая и беспощадная война без всяких правил! Пусть вас не обманывает эта внешняя идиллия: мы — сражающееся подполье на территории безжалостного врага!

— Но моя жена и дети не давали клятвы! — воскликнул Штрих — они даже ничего не знали! Я не мог отдать их на смерть вместо себя!

— Поэтому вы выдали других, которые тоже очень хотели жить: трое наших пытались отстреливаться, их убили — зло сказал Даир — ухватив конец нити, полиция размотала весь клубок; взяли еще многих. Теперь их бьют и пытают так, что уже двое наших товарищей, не выдержав, лишились рассудка, и сейчас находятся в сумасшедшем доме, не похожие на людей!

Штрих содрогнулся, вспомнив сказанное ему тогда на допросе. Мы гуманные люди, и никого не убиваем без суда — но после некоторых процедур вы до конца своих дней не выйдете из лечебницы, став куклой без разума и воли, пускающей слюни и ходящей под себя. Значит, слова эти были правдой.