Александр Житинский - Полдень XXI век 2009 № 05

Честно говоря, я опасался, что это ее привяжет. Самонадеянность. Или лесть самому себе. Эх, Андрюха, твой эгоизм иногда….. Секс-то был обычный — двое изголодавшихся по телу людей поняли друг друга в кафе почти без слов. Негласная договоренность, что все лишь ради секса. Громадность ощущения испугала ее, и она не привязалась ко мне, отнюдь. А ушла с настороженным лицом, не глядя в глаза.

Меня били. Я шел домой под мухой, и тут сворка явно приезжей гопоты, уже накачанная пивом, решила размяться. Боец из меня не ахти какой, и уже через минуту двое меня держали за руки, а третий мощно подал мне кулаком в ухо. Боль брызнула, и ударивший меня упал с крайне озадаченным видом. Те, что держали, отпустили и бросились поднимать упавшего. Потом они мне все равно накостыляли от души, но уже как-то тщательнее. Осторожнее. Аккуратно ставя удары. В конце я опять зеркальнул, и у нас обоих оказалось сломано по ребру.

Ехал в метро, уткнувшись носом в книгу, и вдруг на физическом уровне почувствовал ненависть — горячую, слепую, мутным потоком лившуюся на меня от какой-то бабульки, вошедшей на «Вокзальной». Чем я мог ей досадить в этой жизни, я не знал, но взгляд ее — тяжелый, давящий, черный — не отрывался от меня. И опять собралось, отразилось, метнулось и пропало из меня. Бабушка охнула и упала вбок на сидение, придавив собой тщедушного мужичонку в мутных очках. Пока они там барахтались и выпутывались друг из дружки, я вышел на Политехе. Обернулся. Секундно — лицо бабульки — испуганное, будто она увидела ад на ладони.

Всякое случалось. Иногда смешное, иногда грустное. Пару раз даже стыдное. А потом все-таки пришла пора платить по счетам.

Три года назад меня скопытило дома, у телефона. Я как раз отчитывался Зое Михайловне, все время живо интересовавшейся моим состоянием, о своем самочувствии. И тут что-то под затылком лопнуло и разлилось горячим по всей голове. Скрутило страшно: мир побледнел и выцвел, воздух запах горящей органикой, ноги потеряли кости и стали ватными и гнущимися, а в голове пульсировала меленьким деспотом боль.

Кое-как я добрался до ванной комнаты, хрустнул дверцей ящика и сыпанул себе в рот сразу пяток таблеток кетанола. Запил тошнотворно теплой водой прямо из-под крана. Сел на полу в ванной, грюкнувшись для полноты ощущений об умывальник, да там и потерял сознание. Дверь ломали слесари ЖЭКа.

В больнице (белое и тихое плывет вокруг, пищит какой-то красный огонек, и все еще страшно пахнет паленой органикой) спокойный голос Зои Михайловны говорил мне что-то успокаивающее, бабушкино, из детства, какие-то теплые слова, пахнущие хлебом и нагретым солнцем деревом. Мелькнули светящиеся буквы, и над моей головой появился слепящий блин операционной лампы. Потом на лицо мне упала маска, и я отплыл от тела, весь в сладком и мягком тумане.

Я видел, как мне выбривали волосы на голове.

Оказывается, я начал седеть на затылке.

Я почти слышал этот звук, когда пилка вгрызается в кость черепа.

Я видел маленькую, но мерзкую красную тварь опухоли, вспучившую поверхность мозга, как нахальный нарыв.

Я ощутил движения врачей.

Звон инструментов.

Покашливание Зои Михайловны — пачка «Кэмела» в день дает знать.

Я отлично помню, как я умер во время операции.

Тоннеля не было.

Свет был внутри меня.

Он шел во все стороны и растаскивал меня вовне.

Потом я почувствовал, как что-то вокруг меня вспыхнуло,

что-то зазвенело,

и темный сгусток метнулся,

разделился,

и эти темные комки

вошли во врачей.

И я сверху,

сбоку,

изнутри —

со всех сторон —

увидел и ощутил

как упали они.

Потом свет вошел обратно в меня,

потускнел,

слипнулся в одной крохотной точке,

и я пришел в себя.

В голову навсегда врезалось то, что я увидел, очнувшись.

Я сидел на операционном столе, методично обрывая с себя проводки, вырывая из вен иглы щедрых капельниц. Кажется, я плакал.

Прямо передо мной лежал мужчина лет пятидесяти с неловко подвернутыми под тело руками. Чуть правее — девушка, повалившая своим телом столик, — шапочка слетела, и роскошные волосы разметались по кафельному полу.

Рядом с нудно пищащим аппаратом присела на пол Зоя Михайловна — доброе старое яблоко, глядящее открытыми глазами в великую пустоту.

Я больше не зеркалю, но до сих пор вижу эту картину по ночам.

Я сижу тут. Вспоминаю. Потому что больше-то мне всё равно пока делать нечего. Как мне про точки выбора объясняли… объяснял Лев Борисович. Он начертил в общей тетради простым карандашом… Странно. Я раньше не задумывался. Вот карандаш. Простой. А что, сложные бывают? Вообще-то бывают, но тогда я не знал о них. И я воспринимал название «простой» как должное. И не в том смысле, что это не сложный карандаш, а в том, что это такой карандаш с графитовым грифелем. Потому что, даже если он цанговый, то есть не такой уж и простой, а всё равно простой. Странно. А тетрадь была общая. Тоже странно. Общая — это ведь значит, что принадлежащая всем. А она была моя. Моя общая тетрадь. И Лев Борисович начертил в ней простым карандашом ломаную линию. А на конце поставил такую жирную точку. Даже кружочек, а не точку. А потом из этого кружочка вниз две прямые линии. Не параллельные, а под углом друг к другу. Ну, как бы нижняя половинка песочных часов. Вот.

А Лев Борисович был моим учителем. И начальником одновременно. Вообще это очень неплохо, думаю, когда твой начальник — твой же и учитель. А вот наоборот — не всегда хорошо. В общем, он был моим шефом. И фамилия у него очень соответствующая: Шефф. Вот так вот. Шефф. С двумя «ф». Может быть, он был немцем. Или его предки были немцами. Но я не спрашивал. Стеснялся, вдруг он обидится. И хотел, а вот стеснялся. Это у меня дурацкое такое свойство. Очень боюсь людей обижать. Не не хочу, а именно боюсь. Разновидность трусости такая. Всё время думаю: вот он мне сказал так, а я ему хотел бы ответить вот так, а он вдруг — раз! — и обидится. И мне будет плохо. Не от него, от себя будет плохо. От совести, что ли? Ну, наверное.

— Видишь, Сашенька, — сказал Лев Борисович, — вот эта ломаная линия — это прошлое. А вот это — точка выбора. А под ней конус вероятностей. В этой точке можно направить ход истории в нужном направлении. А направлений этих бесконечно много. И все они, потенциальные, образуют этот вот конус вероятностей.

Я не точно вспоминаю, а по смыслу. На самом деле Лев Борисович очень хорошо говорит. Логично, красиво. Я так никогда не смогу. То есть, я полагал раньше, что, вот, проживу с его и тоже так научусь складно и красиво говорить. Но уж теперь не проживу.

Я тогда спросил:

— А почему прошлое такое изломанное?

— Это потому, Сашенька, — сказал шеф, — что в прошлом уже было много точек выбора. И всё оно — промежутки времени между этими точками.