Кшиштоф Борунь - Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира

Я много размышлял о том, что за душа была у этой женщины, но разобраться так и не мог; была она нежной и беспощадной одновременно, способной на все, что угодно, чтобы тут же поступить прямо наоборот. Подлинной злобности в ней не было, да и жажда власти жила в ней лишь постольку, поскольку она боготворила себя. Однако же, если ей, Гиневре, телом поистине дивной женщине, кто-то наносил оскорблений… жизнь его была кончена.

А Ланселот, ничего подобного даже не подозревая, поступил именно так.

В самом деле, Ланселот никогда не гонялся за величественно волочившими шлейфы прелестницами, и как раз поэтому они, подобрав хвосты, преследовали его сами. И хотя любовных побед у него было много больше, чем у только о том и болтавших его приятелей, он обычно помалкивал да улыбался, так как вкус и добродушие не дозволяли ему хвастать повергнутыми женщинами. Дамы угадывали в Ланселоте это его свойство, и все же тот, кто мог бы стать баловнем женщин, обратился, собственно говоря, в их противника, или, чтобы выразиться точнее, они стали его противниками, ибо чуяли то благорасположенное равнодушие, коим удостаивал их — отнюдь не преднамеренно — Ланселот. Однажды настало время, когда король стал побуждать и Ланселота, как прежде Галахада, просить лена у него и стать его вассалом. Ланселот всякий раз при этом молчал с почтительной миной, и Артур понял еще раз, сколь бессмыслен его искренний добрый порыв: тщетно предлагает он Ланселоту лен, крепость или ранг высокий — тот, словно безумец, прет на рожон и в мыслях не держит стать богатым и над людьми господином.

Сонмище лизоблюдов толпилось уже в опочивальне, а славный рыцарь все стоял, размышляя, обрушиться ли ему на это отребье или наградить пощечиной Гиневру.

— Или вы не слышали? — вскричала Гиневра. — Он покусился на добродетель мою, супруги и королевы! Приказываю вам убить его!

К этому времени Ланселот был уже в сапогах и кожаном камзоле, но по-прежнему безоружный.

— Эй вы, назад! — рявкнул он; придворная челядь отпрянула, и Ланселот засмеялся. — И ты хотела, чтобы эти вот меня убили? Но они же — слуги!

— Наглый проходимец! — прошипела Гиневра.

— Экая ты шлюха! — бросил ей Ланселот и тут заметил давешнего нахального слугу. — Поди-ка сюда!

Слуга опасливо приблизился.

— Мила ли жизнь тебе?

— О да, господин рыцарь!

— Ступай вниз, пусть конюхи приторочат торбу к седлу коня моего. Меч, плащ, перчатки — в седло! Если же пикнешь кому об этом, — схватил он его за ворот, — то не я, так друзья мои тебя прикончат! Ступай! — От шарахнувшейся назад армии слуг повернулся Ланселот к королеве, чтобы «отчитать» ее, и оторопел. Гиневра держала перед собой одеяло, прикрывая обнаженное тело, и по лицу ее катились слезы.

— Гиневра…

— Молчи! Убирайся! Вон отсюда! Чтоб ты подох! Думаешь, мужчина для меня — что жеребец?! Поди прочь, Ланселот! Ведь я не смогла тебя удержать!

Но тут загрохотали по ступеням сапоги. Артур завывал, словно шакал:

— Убью! На кол посажу!

Ланселот подошел к Гиневре, погладил мокрое от слез лицо.

— Жаль, что ты такова. Я… мне кажется… я любил бы тебя, королева Гиневра!

В этот миг дверь рванули. Ланселот выскочил на балкон, глянул вниз и, так как было высоко, перелез, опустился на руках и наконец спрыгнул.

Наверху, в покоях замка, стоял шум и гвалт, но его это уже в самом деле не касалось. Громко позвал Ланселот коня своего, и долгогривый скакун, с мечом, плащом, шлемом и перчатками в седле, выбежал к нему с ржаньем и фырканьем. Опоясался мечом Ланселот, надел перчатки, набросил на плечи плащ и вскочил на коня. А наверху цирк все еще был в разгаре.

— Неблагодарный ублюдок… сукин сын… свинья! — вопил Артур Ланселоту вдогонку с выпученными, как у лягушки, глазами.

— Храни тебя бог, король Артур.

— Куда ты, безумец?!

— Я найду и убью Дракона! — Ланселот круто повернул коня и галопом поскакал к воротам.

— Что он делает?!

— Решил прорваться! — Лицо сэра Галахада выражало отчаяние. — Прорвется, либо его убьют еще здесь!

Внезапно Артур повернулся к Галахаду.

— Вели, чтоб сыграли «почетную»!

Всегда, угрюмое лицо Галахада просветлело, и он опрометью бросился вон.

— Ланселот, — рыдала зрелой красою блиставшая королева, — отчего ты меня покинул?

И громко протрубили фанфары. Вот как случилось, что Ланселот, который, приготовясь сражаться, один как перст ринулся с мечом в руке на приворотную стражу, неожиданно увидел перед собою воинов, отдававших ему честь, держа у плеча алебарды. Он рванул поводья, так что могучий конь почти сел на задние ноги, но то была не западня. Засмеялся тогда Ланселот, снисходительно ответил на приветствие стражников и ускакал в ночь.

Надо бы мне сейчас, я думаю, отступить от классических традиций хронистов и прервать ход сей истории, ибо на то имеются у меня сразу две причины. Первая касается лишь самого Ланселота и потому не столь существенна, другая же причина весьма важна. После долгих скитаний — которые ни в чем не отличались от многократно воспетых и изрядно надоевших приключений прочих рыцарей — Ланселот добрался до страны Дракона. Его скитания заслуживают интереса лишь тем, что — в отличие от стольких хвастунов рыцарей — он действительно хотел попасть сюда, в мрачное это царство, он искал Дракона, можно сказать, даже охотился на него.

Ни камень-валун, ни пригвожденный к дереву щит не обозначили границы этих владений, и все же, повстречавшись после многодневного одинокого пути с первым человека напоминающим существом, знал он точно, что прибыл к порогу цели своей. Почему знал, о том будет сказано позже.

Поскольку был я участником великой той битвы, поминаемой и поныне, одними осмеянной, другими же восхваляемой до небес, поскольку я знаком был с Драконом, о чем говорилось уже в первых строках, то и могу сказать несколько важных, по моему суждению, слов об этом чудовище.

Те, кто не видел его, но хотел уверить людей, будто видел, рассказывали повсеместно, что Дракон — чудище о семи головах, что он изрыгает пламя и питается человечиной, ростом же достигает небес, ну и прочую чепуху. Те, кто только слышал эти наивные сказки, ужасались и содрогались и добавляли небылицы еще от себя. На самом же деле Дракон почти таков же, как человек, и тому, кто смотрит на него издали, нетрудно и ошибиться. Телесным своим обличьем отличается он от нас всего лишь несколькими, но, впрочем, существенными чертами. Все тело его и лицо покрыты защитной чешуей, и не видны сквозь нее ни радость, ни горе, ни гнев и ни страх. Век у него нет, глаза желтые и неподвижные. Холодные, как у змеи. Силою он намного превосходит обычного человека, но Ланселот — а может, и сэр Галахад — в рукопашной ему бы не уступил. Руки у него четырехпалы, но на этом, пожалуй, его внешние отличия и пугающие признаки кончаются. Ужасная сущность, нечеловечность — драконность его — сокрыта в его душе и помыслах. Его сжигает безумная жажда власти, и власть эту обманом и насилием он себе добывает — добывал, если говорить точнее. Обычно драконы надолго сохраняют захваченную таким образом власть, так как им попросту неведомы чувства благодарности, доверия и великодушия. Сущность их жажды власти в любви к свободе, коя означает, однако, любовь к собственной только свободе, и — такова уж природа их — они не делят, не способны разделить ее ни с кем. Напротив! Как и положено умным мерзавцам, они лишают своих подданных их собственного «я» независимо от возлагаемых на них ролей и, заглушая определенные естественные свойства, уродуют их, превращают, не телом, правда, но духом, в скотов. Их власть и царства их — там, где еще сохранились их царства, — покоятся на двух устоях, двух чувствах: ненависти и трусости. Эти чувства они насаждают и усердно пестуют. Их рабы — ибо приверженцев у них попросту нет — ненавидят господ своих и друг друга, боятся драконов и исчадий их. Дракон же только посмеивается в кулак.