Светлана Новикова - Оранжевое небо

Прощай. Обещаю не писать и вообще не возвращаться к тебе. Будь счастлива. Постарайся..."

И рисунок приложил. Автопортрет, и я с краю в профиль. Губы мне вывернул, угол вниз оттянул - это я изображаю презрение. А бровь горестно взметнулась вверх, и глаза почти нет, только морщинка боли. Вот и вся моя лихость. Не поверил он в нее. И свою отбросил. Обнажился: видишь, ты все толковала мне, а я и сам про себя все знаю. Вижу. Лицо разъехалось на два, не соберешь в одно, не сдвинешь. Одно - то, что ты показываешь, когда выходишь на люди. Другое мало кто видел. Как-то ты сказал мне с горькой откровенностью: "Художнику тоже жить хочется. Я же не виноват, что родился художником". Тогда у тебя было такое лицо, как здесь. Ты не заметил, а я именно тогда сдалась тебе, после тех слов. Я почувствовала у тебя такую тоску по обыкновенной человеческой любви, такую острую потребность просто, по-мужски излиться женщине и ощутить ее понимание, жалость, ласку. Тебе так нужно было попросить утешения и получить его. И не притворяться, что не нужно. Так открываются дети - сразу и до конца. Какая женщина устоит против этого?

Как был он счастлив, совсем по-ребячьи, когда мы стояли вдвоем у его картин и он вдруг понял, что услышан! Что он не ошибся в себе, что он может отбросить мучительные сомнения! Что он прав, а не те! Какое фарисейство, какая непозволительная глупость думать, что истинный талант не нуждается в признании толпы! Да что такое художник без признания? Призрак, фантом. Только с признанием людей обретает он плоть и начинает жить. И как часто это происходит уже после смерти художника, а он уходит из жизни, так и не зная - оценят ли, поймут ли... был ли... Легко ли это вынести, подумайте вы, люди! Ван Гог и тот сломался, разрезал себе ухо, чтобы не слышать людской глухоты.

И этот... Он был счастлив со мною так недолго. Он скоро почувствовал, что ему мало одного моего признания. Что на свете, кроме нас двоих, живет еще много другого народа. А художник пишет не для жены, не для брата, не для друга. Он опять впал в тоску и пошел куролесить. Подрался в ресторане. Пятнадцать суток ходил с метлой. Художник и метла. Горько? А что делать!

Что ему делать? Чирикать с синичками? Скучно и глупо. Он журавль. Ему надо в небо. Вот он и улетел. И будет теперь мотаться по всему небу, пока крылья держат. Потом сразу брякнется - и конец...

Вот такая житейская история в письмах и рисунках хранится у меня в секретере среди прочих бумаг. Рассказала о ней Егору, показала рисунки. Он долго молчал. Потом спросил:

- Где он теперь, твой журавль?

- Не знаю. Больше мы не виделись. Он не вернулся в наш город.

- Летает, не слыхала?

- Слыхала. Отлетался. Но картину написал. "Слепцы". Вокруг сумрак, тьма, а фигуры полыхают светом и в лицах удивление, радость, одушевление... Больше такое не напишет. Все.

Опять молчит. Чем-то они похожи. Хотя Егор совсем другой. С ним хорошо. Он не шумит, не скандалит. Весь увлечен работой, новой жизнью. И все-таки - неприкаян тут. Не замечает, а сам рвется к своей семье, к архитектуре. И не сможет без них. Я это знаю. Женщину не обманешь. Знаю, а все равно выбрала его, а не Лакуну. Хотелось в последний раз ударить по струнам - так, чтобы вздрогнуть от макушки до пяток. А от Лакуны не вздрогнешь. Он спокойный, уверенный, его сколько ни дразни - не огрызнется. Егор же заводится с пол-оборота, психанет - побелеет весь, становится нетерпеливым, настойчивым, безудержным и все-таки - ни в чем, никогда не переходит каких-то границ. Для него женщина - богиня, и он дает ей это почувствовать... Ах, Егор, Егор, уезжай...

Я уеду, а ты выйдешь замуж за Лакуну. Не притворяйся. Или нет, лучше притворяйся. Без вашего притворства можно повеситься. Хорошо, что ты ничего не говоришь. И я молчу. И никак не могу отойти от тебя, оторваться от твоих глаз. Не смотри так. Прости меня. Дай Бог тебе счастья. С Лакуной тебе будет хорошо. Это то, что тебе надо. Осталась одна минута, и поезд тронется. Медленно, медленно. Можно еще спрыгнуть на платформу или вскочить на подножку. Но ты не вскочишь и я не спрыгну. Мы - хорошо воспитанные люди. Мы не будем пугать людей. Не будем вносить сумятицу в железнодорожное расписание. Застучали колеса. Семафор перечеркнул твою фигуру, вокзал, город, где я прожил два года.

...Ме-е-е-дленно минуты уплывают вдаль, встречи с ними ты уже не жди-и-и... Радиоузел поезда утешает расставшихся. Вселяет в них надежду. ...И хотя нам прошлое немного жаль, лучшее, конечно, впереди-и-и... Как прекрасно! Ты уплатил железной дороге за билет, курьерскую скорость, постельное белье и за возможность послушать любимые песни... Скатертью, скатертью дальний путь стелется и упирается... Черт бы их драл, не хочу я знать во что он упирается! Я хочу назад! Туда, где... Но назад-то ходу нет. Никому. У времени все пленники. Пленник, плен, плененный, пленительный. Плененный мужчина. Пленительная женщина. Где ты? Что делаешь? О чем думаешь? Обо мне. Ведь правда же, обо мне? Ты не удерживала меня, ни о чем не просила. Спасибо. И за последнее свидание спасибо. За то, что не сдержалась, забыла про свой зарок и ответила на мои прощальные поцелуи. И как ответила!... Нет, нельзя об этом думать! Так можно сойти с ума. Потом, потом я все припомню. Не сейчас, нет. Сейчас я еще слишком близок к тебе. Пусть время отмерит между нами расстояние. Раз, два, три, четыре, пять. Как медленно двигается секундная стрелка.

- Антифонт! Умоляю, прекрати эту пытку. Невыносимо!

- Успокойся. Сейчас все встанет на место. Разожми кулаки, ты сам держишь прошлое. Расслабь мускулы, и оно уйдет от тебя. Ну, как, легче?

- Немного. Но внутри очень жжет.

- Это пройдет. Время унесет твою боль.

- Оно не двигается, оно застыло.

- Оно идет. Опять туда, куда ему определено. Посмотри в окно. Была ночь, черное небо, мертвая тишина. Теперь на горизонте нежная полоска света. И музыка. Прекрасная музыка льется оттуда.

- Я слышу. Слышу. Да, это Моцарт. Симфония соль-минор. Сколько в ней грусти!

- Столько же, сколько в жизни.

Музыка рассеяла мрак. Пронизала вселенную светом. И чужой болью. Болью опавшего листа. Обломленной ветки. Болью простреленной перепелки. Задохнувшейся форели. Болью брошенного щенка. Болью ребенка, рожденного уродцем. Болью бессловесных, беззащитных - перед мощью твоего разума, человече. Ты все разворошил, все растревожил, вмешался в естественный ход вещей, все пропустил сквозь себя - и создал СВОЙ мир. В нем - прекрасные творения твоих мыслей и чувств. В нем есть все, чтобы обрести блаженство. И нет ничего, чтобы уберечь тебя от страданий. Вот почему ты в смятении. И вот почему ты так любишь жизнь. Пока ты жив, ты будешь искать, теряя и обретая... Не правда ли, Вольфганг Амадей Моцарт?

Но что это?

Ты помнишь, как хотели четвертого апреля, четвертого апреля,