Алан Нурс - Второе зрение

- Хорошо, - сказала я. - Достаточно.

Она повернулась ко мне с восторгом в глазах:

- У меня... у меня получилось.

Эронс поднялся, тяжело дыша: "Сработало?"

- Сработало. Не очень ясно, но что-то есть. Все, что ей необходимо - это время, помощь и терпение.

- Но ведь сработало! Лэмбертсон! Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что я был прав! Это значит, что другие тоже могут так же, как она! - Он потер руки. - Мы можем устроить здесь рабочую лабораторию и заниматься с тремя-четырьмя одновременно. Это широкий путь, Майкл! Неужели ты не понимаешь, что это значит?

Лэмбертсон кивнул и пристально посмотрел на меня:

- Да, я понимаю.

- Я завтра же займусь приготовлениями.

- Только не завтра. Тебе придется подождать до следующей недели.

- Почему?

- Потому что так хочет Эми, вот почему.

Эронс раздраженно смотрел то на него, то на меня. Наконец он пожал плечами:

- Если вы настаиваете.

- Мы поговорим об этом на следующей неделе, - сказала я. - Я так устала, что даже смотреть на него мне было трудно. Я встала и улыбнулась моей девочке. Бедный ребенок, подумала я. Так довольна и так этому радуется. Ни малейшего понятия, на что ее толкают.

Эронс, разумеется, ей никогда этого не скажет.

Когда они ушли, мы с Лэмбертсоном прогулялись у лагуны. Был тихий прохладный вечер; у берега возились утки. Каждый год утка приходила сюда со своим выводком и подводила утят к воде. Они никак не хотели следовать за ней, и тбгда она сердилась и щелкала клювом, то и дело возвращаясь назад, чтобы подтолкнуть какого-нибудь лентяя.

Мы долго стояли у берега и молчали. Лэмбертсон поцеловал меня. Это был наш первый поцелуй.

- Мы можем сбежать отсюда, - прошептала я ему на ухо. Мы можем сбежать от Эронса, от Центра, от всех - куда глаза глядят.

Он покачал головой:

- Не надо, Эми.

- Мы можем! Я встречусь с доктором Кастером, и он скажет, что все хорошо; я знаю, что он это скажет. Мне больше не нужен будет Центр, и никто мне не будет нужен, кроме тебя!

Он не отвечал. Но я знала, что он и не мог ничего ответить.

Пятница, 26 мая. Вчера мы ездили в Бостон к доктору Кастеру. Кажется, все кончено. Теперь я даже не могу вообразить, что еще можно что-либо сделать.

На следующей неделе приезжает Эронс, и я буду работать с ним по плану, который он разработал. Он считает, что нам предстоят года три работы, прежде чем можно будет что-либо опубликовать, - то есть, когда мы будем уверены в полном развитии пси-потенциала у латентов. Может быть, - мне все равно. Возможно, за эти три года я смогу увлечься, так или наверное, - все равно мне больше ничего не остается. Смогу.

Анатомических нарушений у меня нет - доктор Кастер был прав. Отличные глаза, красивые серые глаза, - говорит он,зрительные и слуховые нервы в полнейшем порядке. Нарушение не здесь. Оно глубже. Так глубоко, что уже ничего не исправишь.

Ты теряешь то, чем не пользуешься, - вот что он сказал, извиняясь за грубость формулировки. На мне это, как клеймо. Давным-давно, когда я еще ничего не знала, "пси" было настолько сильным, что начало компенсироваться, вбирая в себя опыт чужих восприятий, - такая копилка богатых, ясных, оформленных впечатлений, с которой не было необходимости иметь свои. И поэтому кое-что осталось во мне, как крючки, на которые ничего не ловится. Теория, конечно, но иначе не объяснить.

Но разве я не права в том, что все это я ненавижу? Больше всего на свете я хочу увидеть Лэмбертсона, увидеть, как он улыбается и раскуривает свою трубку, услышать его смех. Я хочу знать, что такое на самом деле цвет, как на самом деле звучит музыка, не пропущенная через чьи-то уши.

Я хочу увидеть закат, хотя бы раз. Хотя бы раз я хочу увидеть, как утка ведет своих утят к воде. Вместо этого я вижу и слышу то, что не дано никому другому, и тот факт, что я слепая и глухая, как пень, не имеет никакого значения. В конце концов, я всегда была такой.

Может быть, на следующей неделе я спрошу Эронса, что он об этом думает. Интересно будет узнать, что он скажет.